В это время за рычагами тягача сидел опытный Максим Любарец, а я бегал вокруг машины с лопатой и откапывал бочки. Покопавшись в двух-трех ямах, слышал, как лопата с лязгом ударялась о бочку. Я делал знак водителю. Тягач, дымя выхлопными трубами, подходил вплотную к яме. За это время мне надо было откопать бочку хотя бы на треть. Наконец я вылезал из ямы, уворачиваясь от струй выхлопа работающего мотора, и подходил к машине.

От её заднего крюка метров на десять тянулся скрученный спиралью, помятый, толщиной с палец стальной трос. В обычных условиях с ним не было бы никаких проблем. Но здесь, при температуре минус 50, он становился жёстким, непослушным, будто в три раза толще. Трос оканчивался петлёй, которую я хватал обеими руками и накидывал на торец бочки. Затянуть её мне не хватало сил, поэтому я обнимал бочку, стараясь руками и грудью удержать на ней петлю, и одновременно давал сигнал водителю. Мотор снова выбрасывал ядовитый дым, и машина начинала медленно двигаться, выбирая слабину троса, распрямляя измятую спираль.

Рабочие дни на станции были спокойные и размеренные. После бочек мы обедали, спали с часок, а затем до глубокой ночи занимались наукой. И не только я. Начальник станции Максим Люберец и те, кто находились в это время на Комсомольской, все помогали науке, чем могли… И как много мы успевали сделать!

Наша размеренная жизнь на станции прерывалась появлением Ли-2. Обычно после посадки, разгрузки самолёта и дозаправки, когда оставалась ещё какая-нибудь минута до взлёта, в проёме люка показывался флагштурман Юра Робинсон. Он весело, понимающе подмигивал нам:

— Счастливо оставаться, ребятки!

С Юрой было приятно разговаривать, но главное — летать, да и внешность его очень к себе располагала. Я говорю в прошедшем времени потому, что через несколько лет он погиб. Последние его слова были записаны на магнитофонную плёнку в аэропорте Магадана: «Стали три мотора. Последний мотор работает ненадёжно. Недостаёт оборотов. Удержать машину в горизонтальном полёте не можем. Снижаемся…» Много позднее на торосистом морском льду восточнее Магадана нашли след от длинной замёрзшей полыньи, которую пропахал, падая, тяжёлый самолёт. Рядом валялся оторвавшийся при падении обгорелый мотор с погнутыми лопастями винта.

Юра запомнился мне всегда спокойным, выдержанным. Он в любую минуту мог сказать, где мы летим, отличался необыкновенной наблюдательностью. Однажды после очередного полёта Юра показал на белом листе бумаги несколько кружков, нанесённых им карандашом вдоль одинокой линии, изображающей маршрут полёта из Мирного на Комсомольскую и дальше на станцию Восток. Оказалось, что кружки — это места расположения отчётливо видимых с самолёта тёмных пятен на белом, монотонном фоне снежной поверхности. Размер пятен достигал иногда нескольких километров. Пятна эти были видны лишь издалека тогда, когда угол между поверхностью снега и самолётом был очень мал.

— Понимаешь, издалека они выглядят как тёмные озера, — рассказывал Юра. — Но вот поворачиваем самолёт, пролетаем над этим пятном или озером — и ничего! Снег и снег, никаких отличий. Отлетаем в сторону — опять видно тёмное озеро. Чтобы бы это могло быть? Пока использую «озера» как ориентиры, проверяю по ним, там ли летим. Вот пишу сейчас статью в журнал об этом методе навигации на куполе.

Уже после того как удалось показать, что в центральной части Антарктиды идёт подледниковое таяние и могут существовать целые подледниковые озера, после того как не стало самого Робинсона, а его карты с карандашными кружками были забыты, меня вдруг осенило, как током ударило: конечно же, если существует подледниковое озеро, а со всех сторон от него ледник двигается по неровному скальному ложу, верхняя поверхность ледника над таким водоёмом и должна отличаться: быть глаже, более горизонтальной, что ли. И действительно, те странные пятна-озера, которые пометил на карте Юра, по-видимому, расположены примерно там, где найдены методом радиолокаций следы подледниковых озёр.

Но в то время никто из нас ещё не знал об этом, и многие лётчики относились к этим «тёмным пятнам Робинсона» на поверхности ледника скептически: «Неоткуда там им взяться…»

День триста двадцать пятый. До обеда мы с Максимом Любарцом занимались установкой косы термометров в толще снега. Работа не лёгкая, надо откопать шурф глубиной два метра. Холод собачий, почему-то влажно, и это ещё хуже. От ветра никуда не спрячешься. К обеду установку закончили. После обеда поспали — и снова на улицу. Проверил все контакты, с Максимом закрыли шурф и поставили воздушные термометры на мачте. К вечеру все было готово. Сейчас на станции тепло, топится печь, работает дизель (готовится ужин). Все мы сидим в рубке, и Максим переводит нам нервный язык морзянки. Ему удалось услышать двигающийся на Восток поезд. Оказалось, за три дня они прошли совсем немного и находятся на восемьдесят четвёртом километре от Комсомольской. СТТ-23 и АТТ-24 все время буксуют. В.14,10 у АТТ-24 полетела коробка передач. Надеются сменить её за двадцать четыре часа. Коробка передач весит килограммов триста. Вес неподъёмный, особенно когда ты работаешь на коленях в шахте двигателя.

День триста двадцать шестой. Уже десять вечера. Как всегда, мы трое сидим в рубке и слушаем радио. Передают русские песни. Только что перестал молотить дизель, натоплена печь, и ничего, что болит голова и пыхтишь как паровоз.

Сегодня очень напряжённый день. Встали в два часа ночи, разбудил Максим. Он перехватил радиограмму Савельева в Мирный: «Менять коробку передач на АТТ-24 слишком трудно. Стало совсем плохо Дурынину. Температура 39°, синий. Надо вывозить его в Мирный. Поэтому два часа назад машины номер 23 и 24 пошли на Комсомольскую. Они доставят туда больного, и АТТ-24 будет заменён на тягач станции. Срочно шлите самолёт за больным».

Раз так, значит, утром будет самолёт. Борис пошёл заводить машину, потом (через час) он вернулся домой гонять дизель для радиопривода самолёта, а я стал водителем тягача. До восьми утра «катал» аэродром. В восемь убираю машину с посадочной полосы, сейчас должен прилететь ИЛ и начать бросать бочки.

Когда вернулся домой, здесь уже были весь синий Юра Дурынин, врач и ребята-водители. Они долго не спали, ослабели и замёрзли. Ведь шли всю ночь. Сегодня минус 51 градус и ветер 10 метров в секунду. Наскоро завтракаем. После завтрака — снова на машину, едем с Любарцом подбирать бочки. Только что приземлился Ли-2, и сброшенный бензин нужен ему, чтобы улететь обратно с Дурыниным. Собрали пятнадцать двухсоткилограммовых бочек, свезли к самолёту — и домой.

После обеда возился с наладкой схемы измерений. Кончил часов в пять вечера. Теперь можно вести регулярные наблюдения. Завтра попробую наладить протаивание, и пора улетать на Восток.

Писать кончаю, сильно режет глаза. Сегодня снова весь день работал без тёмных очков, их нельзя носить, когда ниже минус 40 градусов. Замерзают стекла, и ничего не видно. Голова раскалывается, иду спать. Завтра снова аэродром и бочки, но все это мелочь по сравнению с тем, что приходится делать нашим гостям с санно-тракторного поезда. Они не спали всю ночь, меняли гусеницы у машин номер 18 и 24. Часа через три, возможно, они кончат это и сразу уйдут в путь на восемнадцатой, оставив нам АТТ-24. Когда придут к поезду, им дадут часа два отдохнуть, и снова вперёд. И так день за днём при недостатке кислорода и морозе минус 60 градусов.

День триста двадцать седьмой. Встали очень поздно, сказалась бессонная предыдущая ночь. Днём начали систематические наблюдения за температурой. Работа оказалась очень трудоёмкой, на каждое измерение идёт больше часа. После обеда переделал нагреватель бура для термобурения в дальней скважине. Послал радиограмму в Мирный Дралкину с просьбой сообщить, когда я смогу вылететь на станцию Восток. Боря Шафорук целый день возился с оставленной поездом машиной. К концу дня удалось завести двадцатьчетверку, но у неё нет первой скорости и заднего хода. Другой машины нет. Будем работать — «катать» аэродром и собирать бочки на этой. Слушаем все «Последние известия», ждём сообщений об «Оби», а она не выходит.