Северин со Зденкой впервые заглянули в темный закоулок после жаркого дня. Над городом медленно сгущались тучи. И Северин, и Зденка устали, Зденка проголодалась и хотела пить. Северин сам предложил разок зайти к Карле. Он видел рекламные объявления в газетах и слышал, как в конторе обсуждали Миладу. Было еще рано, и ресторанчик пустовал. Только старый Лазарь, успевший напиться, приютился в уголке. Он узнал Северина и кивком приветствовал его. Рядом с ним в зеленом платье сидела Милада и терпеливо выслушивала болтовню старика. Ее ясные глаза со спокойным любопытством осмотрели Зденку и бегло оценили ее спутника. Северин зачарованно уставился на ее худое личико. Он неприятно удивился и испугался, заметив в ресторане букиниста. Теперь же Северин, вдруг преобразившись, тихо сидел за столиком, невольно чувствуя, как при взгляде на Миладу закипает кровь и тяжело стучит сердце. Необычное, до боли знакомое выражение ее глаз не давало ему покоя. Зденка неловко молчала, увидев, как он наморщил лоб, и не двигалась, стараясь его не потревожить. Лишь когда в зал вошла Карла и обрадованно пожала ему руку, Северин встрепенулся и пришел в себя. Карла села на диван с ним рядом и шепотом заговорила о Лазаре. Каждый вечер, закрыв лавку, он приходил в ресторан и напивался. Но никогда не оставался надолго. Как только первые посетители начинали собираться после театральных представлений, он шел домой.
Еще Карла рассказала, что иногда он, пьяный, принимался говорить несуразицу и плакать. Не раз складывал он руки, как птица, пытающаяся взлететь, и каркал вороном. А затем снова начинал звать свою дочь…
Северин побледнел. Перед глазами встал давешний вечер, когда он в темном переулке встретил еврейку и бежал от нее в испуге. Он уже позабыл ее слова, но задрожал при воспоминании о ее бесформенном, искаженном беременностью теле. Северин поднялся и подошел к пьяному букинисту.
— Добрый вечер, Лазарь! — сказал он. — Как поживает Сюзанна?
Его голос срывался от страха, он был сам поражен, что нашел в себе храбрость спросить такое.
Старик уставился в стакан и даже не поднял голову.
— Сегодня вернулась из больницы…
Последовало долгое молчание. Все три женщины обменялись взглядами и затаили дыхание.
— Ребенок-то помер, господин Северин… совсем он мертвенький…
И Лазарь захохотал, а по его впалым щекам побежали слезы.
Чем ближе подступал конец лета, тем прекраснее и нежнее оно становилось. Каждый день небо раскидывало свой безоблачный полог, но солнце уже не пекло. Северин проводил отпуск в городе. До полудня он бездумно слонялся по улицам, и эти прогулки приносили ему наслаждение, о котором он так долго мечтал. Унылые годы молчаливого, отупляющего конторского труда чудесным образом уступили место настроению, какое бывает лишь на школьных каникулах; мысли о бедной, потраченной на рутину жизни улетели, подобно тонким паутинкам, вместе с воспоминаниями о последней зиме. Просыпаясь рано утром, Северин потягивался всем телом и еще час нежился в постели. Лениво глядя на узор, нарисованный на дверях солнечными лучами, пробивающимися сквозь ткань занавесок, он чувствовал, что душа его освободилась от бремени. Затем он умывался и выходил из дома. Поднимался на холм, откуда были видны Виноградские шанцы и Нусле за ними. Новые, кипенно-белые постройки сверкали на солнце, воздух полнился гулом далеких поездов. Где-то поблизости был маленький, заброшенный сад из детства Северина: там он собирал камешки и улиток, а весной любовался одичавшим газоном, пестревшим маргаритками. Рядом с Виноградской больницей огромной коричневой луковицей поднимался купол церкви у Карловой площади, а на другой стороне, за Нусле, в полях Панкраца стояла новая водонапорная башня, и Северину казалось, что кто-то вырезал эту картинку из книги, некогда принадлежавшей ему. Прозрачность утра отражалась в крышах домов. Пел фабричный гудок, и его меланхоличный голос еще долго звучал в ушах необычной монотонной музыкой.
В эти утренние часы Северин впервые ясно понял, насколько многолика городская жизнь. Рядом, вокруг, позади тянулись тысячи улиц, а когда он поднимался с другой стороны холма, то видел Влтаву, текущую мимо Вышеградской крепости, и яркие солнечные блики горели огнем на ее волнах. В осыпающихся бойницах крепостных стен росла трава. Северин вернулся мыслями в тот вечер, когда беспокойство притупило сознание и он, обуянный страхом и недобрыми предчувствиями, застыл в лабиринте домов. Но сейчас преображенный город, сверкающий омытыми утренним светом башнями, казался прекрасным и манил своими чудесами.
По пути домой Северин часто заглядывал в открытые двери церкви. С того вечера в Мала Стране его тянуло побыть в темноте бокового алтаря, где в нишах застыли статуи с серьезными лицами, а в красном стекле мерцал неугасимый огонь. Он садился на скамью и замирал на четверть часа. В это время в церковь мало кто заходил, разве что одинокая старушка тенью шаркала по плитам пола. Северин вбирал в себя тишину с жадностью человека, долго прожившего среди шума. В сумраке избранного им укрытия плавным потоком текли мысли, увлекая сердце в загадочный, как в детстве, мир. Словно во сне, перед глазами проплывали видения утра, и в полутьме он смотрел на волны Влтавы и низкие фронтоны Градчан, прислушиваясь к пению гудков в долине. Случалось, он приходил в себя от шороха: какая-нибудь женщина, тихонько подошедшая, пока он был погружен в мечтания, опускалась на колени для молитвы. И тогда он, волнуясь, оборачивался и пытливо вглядывался ей в лицо.
Постепенно он понял, что ищет монахиню с глазами-звездами. По неясной причине он окрестил ее Региной и в конце концов сумел поверить, что так ее и зовут. Имя пришло ему в голову при их первой встрече на набережной, под акациями. Вспоминая монахиню, он по внезапному и непостижимому совпадению принимался думать о Миладе…
В тишине он размышлял о днях, когда любовь Зденки стала ему необходимой защитой. Он повторно переживал все, что произошло с тех пор. Слова старого Лазаря преследовали его, бессильные горькие слезы напоминали об умершем младенце. Потихоньку он начал осознавать, что идиллия этого лета была всего лишь иллюзией. Сонная душевная усталость заставила его думать, что он обрел покой и настоящее счастье. Но злые силы не дремали, они тайно одерживали верх, и пока он с улыбкой целовал уста своей девушки, они, подобно едкой кислоте, разъедали его изнутри. Смутная тень, от которой он бежал зимой, вновь возникла перед ним в темноте пустой церкви. Он никак не мог понять, виной ли тому Регина или Милада, и воспоминания о них странно сливались в единый образ. Участь Сюзанны говорила ему, что он ступил на темный и роковой путь, ведущий к горю и бедствиям, и радостям там не место. Он хотел бы защитить Зденку, но видел всю тщету этого порыва. В испуганной любви к ней он с ужасом разглядел мрачную страсть: он держал ее жизнь в своих руках и в любую секунду мог ее раздавить.
Северин вышел из церкви и потряс головой, прогоняя мысли. Полуденное солнце словно разливало теплый мед по улице, у стены стоял слепец со шляпой в руке и моргал. Бесценное сияние августа простиралось над крышами, будто поднимаясь вверх из желтых пригородных полей. Северин провел пальцами по лбу. Он неуверенно побрел дальше — благотворный самообман последних недель утратил над ним власть. Из открытых окон первых этажей то и дело доносились трели канареек, а наверху, на третьем этаже одного из домов, взвизгивала скрипка. Слышался какой-то гул, металлический лязг, становящийся все отчетливее. Часы на башнях пробили полдень.
Натан Майер предпочитал не выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение. С тех пор, как они вместе с Карлой открыли винный ресторанчик на темной улочке, он так ни разу не показался гостям. Он запирался у себя в комнате, где обитал среди книг и беспорядочно разбросанных по полу брошюр, и покидал ее только ночью, когда соседи ложились спать и больше не выходили на лестницу. Ему с легкостью могло быть лет сорок, но коротко подстриженные волосы и гладко выбритое лицо делали его моложе. О его прошлом почти ничего не знали. Отец Майера владел большим пивоваренным заводом в России и после смерти оставил сыну приличное состояние. Натан годами преспокойно жил на проценты с капитала. Его крутой нрав, не смягченный ни каплей добродушия, был словно создан для жизни в одиночестве. Они сошлись с Карлой по странной случайности, однако в его существовании мало что изменилось. Они обретались в одной квартире, но двери между их половинами чаще всего оставались закрыты. Поэтому те немногие, кто мимолетно сталкивался с Натаном, удивлялись и не могли понять, как вышло, что он пылко и настойчиво поддержал идею питейного заведения. Возможно, толчок дала Карла, чей неспокойный дух искал выхода из невыносимой монотонности их совместной жизни. Но он схватился за это предложение с фанатизмом, оставившим в недоумении даже ее, лучше всех знавшую об энергии, таившейся за его праздным покоем. Именно Натан открыл для всех Миладу, охотно поспособствовав ее успеху. Но когда дело наладилось и предприятие обрело многообещающее начало, он вернулся к привычной рутине и больше ни во что не вмешивался.