На этом и заканчиваются воспоминания Александра Петровича. Что можно добавить? О Вырубовой разве… Бежать ей из красного Питера (не сегодня-завтра поставят к стенке) пособил Алексей Максимович Горький. Все хлопоты по этому делу принял на себя…

Из дневника Е. Ф. Джанумовой, запись 25 марта 1915 г.: «…Когда я вошла, все сидели за роскошно сервированным столом. Распутина я узнала сразу — по рассказам я имела представление о нем. Он был в белой шелковой вышитой рубашке навыпуск. Темная борода, удлиненное лицо с глубоко сидящими серыми глазами. Они поразили меня. Они впиваются в вас, как будто сразу до самого дна хотят прощупать; так настойчиво, проницательно смотрят, что даже как-то не по себе делается. Меня усадили рядом. Он пристально и внимательно поглядывал на меня. Потом вдруг без всяких предисловий протянул стакан красного вина и сказал: «Пей». Я уже и раньше обратила внимание, что он всем, и старым, и молодым, говорил «ты», но все-таки, когда он обратился ко мне, я удивилась. Так это странно прозвучало: «Пей», а потом: «Возьми карандаш и пиши», — командовал он. Право, я не шучу, он так сказал: привык, очевидно, распоряжаться. Ко мне потянулось несколько рук с карандашами и листочками бумаги. Ничего не понимая, я машинально взяла карандаш. «Пиши». Я стала писать: «Радуйся простоте, горе мятущимся и злым — им и солнце не греет. Прости меня, Господи, я грешная, я земная, и любовь моя земная. Господи, творяй чудеса, смири нас. Мы твои. Велика любовь твоя за нас, не гневайся на нас. Пошли смирение душе моей и радость любви благодатной. Спаси и помоги мне, Господи».

Все почтительно слушали, пока он диктовал. Одна пожилая дама, с благоговением взиравшая на Распутина, шепнула мне: «Вы счастливая, он вас сразу отметил и возлюбил».

«Это ты возьми и читай, сердцем читай», — сказал он. Потом стал разговаривать с другими. Заговорили о войне. ”Эх, кабы не пырнули меня, не бывать войне. Не допустил бы я государя. Он меня вот как слушается, а я бы не дозволил воевать. На что нам война? Еще что будет-то…”»[18].

Распутина постоянно ссужал деньгами и, помимо того, платил за его квартиру Дмитрий Львович Рубинштейн — главный директор одного из частных петроградских банков. Его арестует военная контрразведка по подозрению в шпионаже и подрывной деятельности.

Кроме Муни Головиной, секретарем и доверенным Распутина будет еще и Иван Федорович Манасевич-Мануйлов — платный агент охранки и военной контрразведки, спекулянт и выжига.

В его биографии, написанной Бецким и Павловым (Л., «Былое», 1925), имеются такие строки:

«…Еврейского происхождения, сын купца, Мануйлов, еще учеником училища, обратил на себя внимание известных в Петербурге педерастов Мосолова и редактора газеты «Гражданин» князя Мещерского, взявших под свое покровительство красивого, полного мальчика. Приняв православие, он при содействии князя Мещерского и Мосолова поступает на государственную службу…»

Мануйлов тоже будет арестован до февральского переворота и приговорен к полутора годам «арестантских отделений с лишением всех особых, лично и по состоянию присвоенных прав и имуществ». Октябрьская революция даст ему волю. При попытке выехать в Финляндию будет опознан матросом из той охраны, которая состояла при Петропавловской крепости, где Мануйлов содержался по суду.

Тут же, возле границы, и будет пущен в расход.

Встретил казнь совершенно спокойно. Роздал конвоирам, а по совместительству палачам, разные личные вещи — «на память о Мануйлове». И с улыбкой встал под винтовочные дула.

И это лишь два человека из окружения Григория Ефимовича, облепленного сворой авантюристов и самых темных личностей. Подонками считали российские офицеры всех, кто служил в охранке. Так, Борис Михайлович Шапошников, вспоминая дореволюционную императорскую армию, писал:

«По традиции офицеру, уходившему в жандармский корпус, товарищеских проводов часть не устраивала (проводы же в другую часть были обязательны. — Ю. В.), а затем с ним вообще прекращались всякие отношения. Так реагировала армия на существование корпуса жандармов, она с отвращением читала циркуляры военного министра о приобщении к работе в армии подонков офицерства»[19].

Для общества эти люди являлись отбросами, ибо выбирали смыслом жизни доносительство, воровство писем, подглядывание, допросы, копание в личной жизни людей и палачество. Это в нынешнем искривленном мире подобные устремления считаются почетными, а служба в ВЧК, КГБ, ЦРУ стала предметом воспевания. Все это — убийства беззащитных людей, грязь, насилие именем государства (речь здесь, естественно, не о военной разведке).

В мировую войну Россия вступила неподготовленной. Германия учитывала, что русская армия (как и армии ее союзников) будет полностью вооружена, обмундирована, иметь запасы оружия и боеприпасов, а стало быть, и готова к сражениям (как и флот) лишь к 1917 г. Германия учла — и форсировала события. Война грянула к исходу лета 1914 г.

Неподготовленность Вооруженных Сил вызвала в России и гнев народа, и патриотическое движение в помощь фронту.

Например, из-за недостатка продовольствия в зиму 1914/15 г. на Кавказском фронте направлять туда сколь-нибудь значительные пополнения было невозможно. На участке фронта, который проходил по южному берегу озера Ван, войска неделями не получали ни крошки хлеба и провианта — обеспечивали же себя мародерством. Можно представить, как это сказывалось на дисциплине.

На Западном фронте к 15 января 1915 г. из сапог, поступивших в армии, лишь 44 % оказались в порядке, 32 % почти тотчас развалились, в результате 24 % нижних чинов остались вовсе без обуви. Обходились тем, что снимали обувь с убитых, пленных или перевязывали веревками старую обувь.

К началу 1916 г. положение со снабжением, как боевым, так и вещевым, а также и вооружением коренным образом изменилось. Армии были не только одеты, но и созданы запасы обмундирования, вооружения и боеприпасов. В начале 60-х годов в Москве в Центральном архиве Октябрьской революции была обнаружена стенограмма второго допроса бывшего председателя Совета Министров Российской империи графа Коковцева (11 сентября 1917 г.) Чрезвычайной Следственной комиссией Временного правительства. Эту вторую стенограмму считали потерянной, и она, естественно, не вошла в пока единственное семитомное издание стенограмм допросов деятелей старого режима, то есть царского.

Из стенограммы следует, что в 1911–1912 гг. А. И. Гучков занимался гектографированием и распространением копий писем императрицы Александры Федоровны и ее дочерей к Распутину.

«Старец» не нашел ничего лучшего, как передать письма своему товарищу иеромонаху Илиодору, словно это были надоедливые бумажки.

Министру внутренних дел Макарову[20] удалось добраться до оригиналов, дабы извлечь порочащие августейшее имя документы. Он незамедлительно передал их государю императору.

«По собственному его рассказу (Макарова А. А. — Ю. В.), — вспоминал бывший председатель Совета Министров, — государь побледнел, нервно вынул письма из конверта и, взглянувши на почерк императрицы, сказал: «Да, это не поддельное письмо», — а затем открыл ящик стола и резким, совершенно непривычным ему жестом швырнул туда конверт».

Почти незамедлительно последовала отставка Макарова.

В свою очередь Владимир Николаевич Коковцев получил приглашение императрицы Марии Федоровны (матери царя). Все полтора часа августейшей аудиенции были сведены на разговор о Распутине. Императрица-мать была чрезвычайно взволнованна: ведь письма вынесли на улицу интимную жизнь царской семьи! Вещь невозможная и неслыханная за все трехсотлетие династии Романовых, которое как раз и было отпраздновано в то время.

Излишне говорить о том, что письма предоставили повод для самой гнусной клеветы, а это сказалось на престиже монархии. Что, впрочем, и нужно было Александру Ивановичу Гучкову. На подобного рода дела он не жалел сил. Собственно, эти дела, а точнее, дело, и составляли смысл его жизни…