Весь штаб завтракает и обедает в две смены. Кто опоздал к началу стола, опускает десять копеек в благотворительную кружку; кто поздоровался в зале с кем-нибудь за руку — тоже десять копеек. Таковы обычаи еще со времени Николая Николаевича. Придя, каждый занимает свое место, и все стоят в ожидании начальника штаба, а если его нет, то Пустовойтенко или Кондзеревского[29]. Когда садится старший, все садятся. Когда кончают, встают вслед за старшим и дают ему выйти: одеваются офицеры после генералов и никогда не вместе с начальником штаба…

Надзор здесь везде и за всеми при помощи всякой полиции: дворцовой, жандармской, общей, тайной и явной; полевые жандармы при вешалке и входных дверях управления и при кабинете Алексеева…

Весь наш штаб снимался группой с царем и наследником. Сегодня (16 октября 1915 года. — Ю. В.) я мог близко рассмотреть их обоих и долго наблюдал. Царь некрасив, цвет бороды и усов желто-табачный, крестьянский, нос толстый, глаза каменные. Наследник — очень женственный лицом, довольно красивый мальчик, походка его с заметным припаданием на одну ногу; он все время молчал. После фотографирования царь пошел принять доклад от Алексеева…»

«…Посему я «жертвы» Григория разделяю в перечислении на четыре категории: жертвы поцелуев и бань, жертвы особого рода прикосновений, жертвы изгнания бесов и жертвы плотского совокупления.

…Этих жертв бесчисленное множество. В одном Царицыне их можно насчитать сотни. А в монастырях женских, куда вообще старец Григорий любит заглядывать, их не перечтешь…

…Собравшись с духом и ободряемая мною (Илиодором. — Ю. В.), она (послушница Ксения. — Ю. В.) начала:

— Дело было, дорогой батюшка, на святках. Старец заранее предупредил А. М. Л., в доме которой, как вам известно, я ради послушания, по приказанию матушки игуменьи, кое-что исполняю в домашних работах, что он придет к ней ночевать… Пришел. Когда настала пора спать, он и говорит А. М.:

— Голубка, пошли в монастырь за Ксениею: она мне очень нужна.

А. М., конечно, послала прислугу, и я, как водится, явилась, хотя мне странным показалось, почему это я в такой поздний час понадобилась.

…Как только А. М. легла в постель, Григорий приказал мне раздеть его. Я раздела. Потом приказал раздеваться самой: я разделась.

Он лег… и говорит:

— Ну, милка, ложись со мною.

— Я, дорогой батюшка (это Ксения рассказывает Илиодору. — Ю. В.), как и вы, считая его великим праведником, освятителем наших грешных тел и целителем, повиновалась, легла около него, а сама думала: «Господи, что же дальше-то будет?» А дальше вот что было!..

Я не вытерпела и закричала:

— Григорий Ефимович, что вы со мною, бедною, делаете?!

— Ничего, ничего, лежи и молчи…»

«Россия, — говорил на одном из последних заседаний Государственной думы правый депутат Владимир Пуришкевич, — стоит сейчас, как древний Геракл в хитоне, пропитанном ядом крови кентавра[30]. Он ждет ее. Она мечется в муках своего бессилия. Она взывает о том, чтобы правда русская дошла туда, где она должна быть понята, оценена и услышана. Рассвета еще нет, но он не за горами, и настанет день, я чую, как солнце правды взойдет над обновленной Родиной в час победы, но этого рассвета еще нет. Он потребует, может быть, новых жертв лучших сынов русского народа. Подождем, дадим эти жертвы в твердой уверенности, что в конце концов воссияет русская правда». Обрисовывая весь ужас и мрак распутинского влияния, он закончил свою речь, обращаясь к присутствующим министрам, такими приблизительно словами: «Вы должны немедленно все ехать в ставку, броситься к ногам государя императора и умолять его поверить всему ужасу распутинского влияния и тяжелым и опасным последствиям такого положения вещей и изменить курс своей политики».

Офицеры на фронте, а также и в штабах показывали друг другу германскую листовку: Вильгельм метром измеряет длину снаряда, тут же Николай на коленях измеряет длину детородного органа у Распутина.

Листовка подписи не имела.

Очевидец вспоминал: офицеры при этом хохотали, частенько до слез.

Сознавали они это или нет, но царская власть для них, как и для большей части народа, уже отделилась от понятия Родины и тонула в грязи сама по себе.

Ох как скоро вспомнят господа офицеры и о скипетре, и о державе с короной! Ан поздно будет! Шибко ощетинится штыками на всех господ простолюдинская Русь…

1 ноября 1916 г. великий князь Николай Михайлович пишет августейшему племяннику:

«…Ты неоднократно выражал твою волю довести войну до победного конца. Уверен ли ты, что при настоящих тыловых условиях это исполнимо? Осведомлен ли ты о внутреннем положении не только внутри империи, но и на окраинах?.. Где кроется корень зла?..

Неоднократно ты мне сказывал, что тебе некому верить, что тебя обманывают. Если это так, то же явление должно повториться и с твоей супругой, горячо тебя любящей, но заблуждающейся благодаря злостному сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но что исходит из ее уст — есть результат ловкой подтасовки, а не действительной правды. Если ты не властен отстранить от нее это влияние, то, по крайней мере, огради себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через твою супругу…

Если бы тебе удалось удалить это постоянное вторжение во все дела темных сил, сразу началось бы возрождение России и вернулось бы утраченное тобой доверие громадного большинства подданных твоих. Все последующее быстро наладится само собою…

Я долго колебался открыть тебе всю истину, но после того, как твоя матушка и обе твои сестры меня убедили это сделать, — я решился.

Ты находишься накануне эры новых волнений, — скажу больше: накануне эры покушений. Поверь мне: если я так напираю на твое собственное освобождение от создавшихся оков, то я это делаю не из личных побуждений, которых у меня нет, — в этом ты уже убедился и Ее величество тоже, а только ради надежды и упования спасти тебя и твой престол и нашу дорогую родину от самых тяжких и непоправимых последствий…»

1 января 1917 г. за дерзость подобного обращения великий князь Николай Михайлович получил повеление Его величества государя императора удалиться на два месяца в свое имение Грушевское (близ Херсона). Там и застал его февральский переворот — пучина одной огромной революции, которая поглотит его.

…Катится, катится огненный обруч спресованных яростью и кровью дней!..

«…Не из личных побуждений…» А стоило бы и из личных побуждений, даже очень стоило! Не спасет Николая Михайловича репутация широкообразованного и критически мыслящего историка — поставят и его чекисты к стенке. Кинется чуть раньше в Москву Горький: у Ленина будет искать заступничества, а не спасет бывшего великого князя. Ударят пули в голову и грудь…

А на такие предостережения, как письмо Николая Михайловича и множество подобных, Александра Федоровна однажды гордо ответит:

— Мы — помазанники Божии, и мы должны спасать Россию и спасем ее. Говорят, что я немка. Что же, Катерина была также немкой, но история назвала ее Великой.

Великий князь Николай Михайлович окажется единственным из Романовых, кто до Февральских дней семнадцатого счел необходимым познакомиться с Керенским…

Думаю, весьма близок к истине современник тех дней, написавший незадолго до Октябрьского переворота (Кадмин. «Падение династии». М., 1917):

«Все показания и документы, которыми мы до сего времени располагаем, говорят неопровержимо одно и то же — что главными грехами Николая были грех попустительства и грех преступной инертности к тому, что совершилось не только на пространствах великой Руси, но даже и в его собственном дворце и в его семье. Мы присутствуем при какой-то полной и постепенной атрофии воли, при ее угасании, когда не действуют уже никакие увещевания и крики об опасности ни ближайших друзей, ни родственников».