Я запомнил одну, уж очень удивительная: совсем голышом — и не стыдится, все напоказ. У меня аж шары на лоб. Сиськи надутые — ну мячиками. Сосок широкий, как печать сургучная. И меж ног (ноги длинные, но не худые), где волоса клином (все завиточками) — фашистская свастика. Крохотная такая, паучьей лапкой — и блестит. Видно, из шоколадной обертки вырезана. Точно лежит по завиточкам… а сверкает! Выходит, тети могут носить там такие штуки? И нашу звезду тоже? И серп и молот? И… Я испугался спросить, но на теть после долго пялился, а вдруг у этой там… звезда? Как это непонятно было!..

А вот уж что было странно и в самом деле — это просто ураганное отсутствие фотографий. Ну ни одной не встретил я у Самсона Игнатьевича! Как-то он сам прояснил эту странность.

— Тебе не мерещится, Юрка, будто они в курсе наших судеб? — Самсон Игнатьевич подразумевал людей на фотографиях. Он сам задал вопрос и сам взялся мастерить ответ.

— Присмотрись к глазам — факт, знают. Выходит, незавидна наша участь. С чего бы иначе так куксились? Меня это — ну скребком по сердцу. Приглядись-ка на досуге: сплошь невеселые глаза, ну похоронные, хотя вроде и у своих, близких и родных. Эти-то не станут замышлять для нас злодейское…

В тот вечер он прикладывался к градуированному «стакашку» чаще обычного и от этого чаще и как бы жалостней моргал и вообще делал все несколько суетливей.

— А тут и очередь Иркутска; там, в тылу, колчаковский Совет Министров окопался — на тебе: 24 декабря восстание! — без всякого снисхождения к моей памяти валил на меня факты Самсон Игнатьевич. Его ничуть не смущало, что я в этом ровно ничего не смыслил. Он лишь гневно супил на меня пышно-разлатые брови и прикашливал в платок. Чувствовалось, он так давно хочет об этом рассказать и вообще созрел даже для лекций — ну обилие цифр, фактов, выводов!

— Эсеры хвост задрали, мать их! — рассказывал Самсон Игнатьевич. — Сперва они опробовали себя в Глазково — это предместье города по ту сторону Ангарушки. Вот тогда генерал Сычев и арестовал те три десятка самых непоседливых и спровадил под дубинку Лукана… А вот вести огонь из пушек белочехи не дозволили господину генералу: мол, сорвете нашу эвакуацию. Чуешь, какие союзники?! На нас работал легион! А что еще восставшим?.. Тут еще солдаты драпают из гарнизонных частей, кончают своих офицеров. Даешь власть народу!

27 декабря восстание замывает город. Правительство сразу в бега. Генералы? Те тоже на вокзал и…

На улицах ночами пальба. С утречка только трупы увозят, трусики-штанишки! Кончают бывших!..

На нелегальном заседании представителей Всероссийского краевого комитета эсеров, Бюро сибирской организации меньшевиков, Центрального Комитета объединений трудового крестьянства Сибири и Земского политического бюро все голосуют за Политический Центр как руководящий орган восстания. С нас брали пример социалисты-революционеры. Партию наперед всех дел выпускали!

А с 29 декабря бои под Иркутском — Семенов бросил своих на выручку. Город огрызается. Может, и взяли бы верх семеновцы, да белочехи с американцами их разоружили — ну обрезали, не дали ходу. И назад семеновцы, в Забайкалье! Да и не очень горел своих класть за Колчака атаман. Не мог простить обвинений в измене, все надеялся адмирал к дисциплине его приучить. Корябало это атаманское своеволие и вообще самозванство. Все началось сразу после переворота 18 ноября 1918 года. Верховный Правитель отрешил полковника Семенова от командования 5-м корпусом (так назывались многочисленные формирования атамана), сместил с других самозваных постов и назвал его поведение «актом государственной измены».

С того времени ох как все переменилось!

К 3 января сходятся к Красноярску все три Сибирские армии Колчака: А. Пепеляева, Войцеховского и Каппеля. Решать им, куда дальше: то ли брать Красноярск и силой прокладывать путь по железной дороге, то ли ломить прямиком, через таежную крепь.

Первая армия, Пепеляева, еще до встречи распалась, почти вся сыпанула к повстанцам. Генерал-лейтенант едва унес кости на санях, повязали бы.

Вторая армия, Войцеховского, тоже на две трети рассеялась.

Только каппелевская в полном порядке. В нее влились остатки боевых соединений Вержбицкого, Пепеляева и Войцеховского. Примкнул к ним с отрядом солдат и офицеров и бывший главком Сахаров. Ядро же каппелевцев по-прежнему составляли ижевцы и воткинцы — рабочие, распропагандированные эсерами и всякими нашими перегибами. Эти части из рабочих и обросли офицерством. Никому не под силу было расшибить их. Эти, что остались, кремень, а не люди. Сами любых на клочья. Щерятся, гады, на белый свет. Один лед в сердце. Ох и лютые были до крови! Нас, как христопродавцев и губителей России, зубами готовы были рвать — и рвали. В плен больше не сдавались — подыхает, а все матюгом нашего брата. Мы им и штыки в глотку. Самая настоящая гвардия!

Войцеховский и Пепеляев — бывшие царские полковники, Каппель — из таких же, но только подполковник. Первые двое генеральские звезды получили от Колчака, Каппель — от Директории, точнее — Болдырева.

Каппель командует отходить. Есть риск увязнуть в боях. Но как? Железнодорожная линия под легионерами и восставшими — не сунься. И повел свою гвардию через сопки, реки, снеговые завалы на Иркутск. И травили их, как бешеных псов: из деревень стреляли, из лесов нападали — ни поспать, ни перевязать раненых, а все прут, не сворачивают.

На Иркутск, господа!

А только тыла нет — кругом смерть!

А они морды не к земле, а на генерала: даешь прорыв в Забайкалье! Тот себя не щадил, первый мял снег, под все пули наравне с рядовыми. Ну заговоренный от пуль! Околеть мне без водки, коли вру!..

— 5 января 1920 года власть в Иркутске берет эсеровский Политический Центр из восьми членов во главе с многострадальным Флором Федорóвичем. Тюрьму, само собой, нараспашку. Сколько же народа! — продолжал Самсон Игнатьевич. — На свободу вышел и Шумяцкий — будущий большевистский министр Дальневосточной Республики и козырной работник Восточной секции Коминтерна. Как говорится, стал дышать воздухом свободы и мой будущий кореш Чудновский — по резолюции губкома РКП (б) был тут же поставлен во главе губернской чрезвычайной комиссии и, хотя власть была не за большевиками, приступил к сколачиванию аппарата. Понимали все: понадобится «чрезвычайка» уже завтра, да на самую предельную загрузку; «материала»-то сколько вокруг! Все конструировал председатель губчека по примеру Москвы — на Феликса Эдмундовича равнялся.

Федорóвича колчаковский переворот 18 ноября 1918 г. застал в Екатеринбурге. На другой день зачадил было погром в гостинице — да и притух, хотя эсера Максудова успели застрелить. Последовал приказ Гайды (он тогда правил Екатеринбургом) о выселении членов Учредительного собрания в Челябинск.

Из Челябинска поезд завернули на Уфу.

А вскоре в Омск стали поступать под конвоем эсеры, прихваченные в Уфе, Челябинске, Екатеринбурге…

В ночь с 21 на 22 декабря 1918 г. омскую тюрьму взяли налетом рабочие — их подняли большевики. Восстание подавили, однако, за несколько часов.

Новый начальник Омского гарнизона генерал Бржезовский опубликовал распоряжение о немедленном возвращении всех беглецов добровольно. И эсеры (это представить невозможно!) вернулись в свои камеры, а с ними и Флор Федорович Федорóвич. Чтит дисциплину интеллигенция, оскопить бы ее за вредность!

В ночь с 22 на 23 декабря и грянули самочинные расправы. Эсеров вместе с арестованными большевиками (но в основном эсеров) стреляли и кололи штыками на берегу Иртыша. Тогда и уцелел чудом Флор Федорович Федорóвич.

«…Я приказал никого из них не судить, не выдавать кому-либо без письменного приказания коменданта гарнизона», — покажет на допросе Колчак об этих самых эсерах и добавит, что, по его мнению, это — дело рук правых.

Тогда пустили в расход колчаковцы всех членов бывшего Учредительного собрания из арестованных. И вот случай ставит Флора Федорóвича вровень с адмиралом. И нет у Флора Федорóвича иной заботы, как насыпать над ним могильный холмик.