— Но почему бы фабрикантам не сговориться? — горячо продолжал Робино. — Ведь они могли бы предписывать законы, вместо того чтобы им подчиняться.

Гожан попросил еще кусок баранины и теперь медленно жевал.

— Ах, почему, почему!.. Я вам уже говорил — станки должны работать. Раз у тебя ткацкие заведения, разбросанные всюду понемногу — в окрестностях Лиона, в Гаре, в Изере, — то простой хотя бы в течение одного дня уже причиняет огромные убытки… Кроме того, мы пользуемся иногда услугами ткачей-одиночек, у которых десять — пятнадцать станков, и, следовательно, чувствуем себя хозяевами производства и можем не опасаться затоваривания. А крупные фабриканты вынуждены иметь постоянный сбыт, как можно более широкий и быстрый… Вот почему им приходится кланяться в ножки большим магазинам. Я знаю трех-четырех фабрикантов, которые оспаривают их друг у друга и готовы терпеть убытки, лишь бы только получить от них заказы. Зато крупные фабриканты наверстывают свое на маленьких магазинах вроде вашего. Да, они существуют благодаря им, а зарабатывают на вас… Один бог знает, чем это кончится!

— Какая гнусность! — заключил Робино, дав выход своему гневу.

Дениза молча слушала. В глубине души она была за большие магазины, к этому ее побуждала инстинктивная любовь ко всему логичному и жизненному. Все умолкли, занявшись поглощением консервированных зеленых бобов. Дениза позволила себе весело заметить:

— Зато публика не жалуется!

Госпожа Робино не могла сдержать легкого смешка, чем вызвала неудовольствие мужа и Гожана. Покупатель, конечно, доволен, потому что в конце концов покупатель-то и выигрывает от понижения цен. Но ведь жить надо каждому: до чего же дойдет дело, если под предлогом общего благополучия потребитель начнет тучнеть в ущерб производителю? Поднялся спор. Дениза под видом шутки приводила весьма серьезные аргументы: исчезнут всякие посредники — фабричные агенты, представители, комиссионеры, это будет только содействовать снижению цен; да и фабрикант уже не может жить без больших магазинов, потому что, если он потеряет клиентуру, то неизбежно разорится; словом, налицо нормальная эволюция торговли: нельзя помешать естественному ходу вещей, поскольку все волей-неволей принимают в этом участие.

— Так, значит, вы за тех, кто выкинул вас на улицу? — спросил Гожан.

Дениза густо покраснела. Она сама удивлялась горячности, с какой выступила на защиту больших магазинов. Что же таится у нее на сердце, если такое воодушевление может разгореться в ее груди?

— Конечно, нет, — отвечала она. — Быть может, я ошибаюсь, вам лучше знать… Я только высказала то, что думаю. Теперь цены, которые некогда устанавливались пятьюдесятью магазинами, определяются четырьмя или пятью, а последние их понижают благодаря мощи своих капиталов и обширности клиентуры… Тем лучше для публики, вот и все!

Робино не рассердился; он задумался и сосредоточенно глядел на скатерть. Ему часто приходилось ощущать это дыхание новой торговли, то развитие, о котором говорила девушка; в часы, когда он трезво думал о создавшемся положении, он спрашивал себя: зачем противиться столь мощному течению, которое все равно все унесет? Даже г-жа Робино, заметив, как задумался муж, одобрила взглядом Денизу, которая теперь скромно молчала.

— Хорошо, — сказал Гожан, желая переменить разговор, — это все теории… поговорим о деле.

После сыра служанка подала варенье и груши. Положив себе варенья, Гожан начал есть его целыми ложками, с бессознательной жадностью лакомки-толстяка.

— Дело вот в чем. Вы должны нанести удар их «Счастью Парижа», которое создало им успех в этом году… Я сговорился с некоторыми лионскими собратьями и привез вам исключительное предложение — черный шелк, фай, который вы можете пустить по пять франков пятьдесят… Они продают его по пять шестьдесят, не так ли? Ну вот, мой будет на два су дешевле, и этого вполне достаточно, чтобы их потопить.

Глаза Робино загорелись. Как человек крайне нервный, он легко переходил от страха к надежде.

— У вас есть образец? — спросил он.

И когда Гожан извлек из бумажника лоскуток шелка, он восторженно воскликнул:

— Но ведь это лучше, чем «Счастье Парижа»! Во всяком случае, гораздо эффектнее: рубчик крупнее… Вы правы, надо попробовать. Ну, на этот раз либо они будут у моих ног, либо мне конец!

Госпожа Робино, разделяя его восторг, согласилась, что шелк превосходен. Даже Дениза начала верить в успех. Конец обеда прошел очень весело. Все говорили громко; «Дамское счастье» казалось, находится уже при смерти. Гожан, приканчивавший вазочку с вареньем, рассказывал, каких огромных жертв стоит ему и его коллегам выпустить такой безукоризненный шелк по столь дешевой цене, но они готовы разориться на этом шелке, лишь бы уничтожить большие магазины. Когда был подан кофе, появился Венсар, и стало еще веселее. Он забрел по пути навестить своего преемника.

— Великолепный! — воскликнул он, щупая шелк. — Вы их одолеете, ручаюсь!.. Ах, как вы будете благодарить меня! Говорил же я вам, что здесь золотое дно!

Венсар только что снял ресторан в Венсенском лесу. Это было его давнишней мечтой: он втайне лелеял ее, пока бился с шелками, трепеща, что окончательно разорится, прежде чем найдет покупателя на свое предприятие; и он дал себе клятву вложить оставшиеся денежки в такое дело, где можно свободно грабить. Мысль о ресторане пришла ему в голову после свадьбы его двоюродного брата: на еду всегда будет спрос; с них содрали по десять франков за воду, в которой плавало немного лапши. И теперь при виде супругов Робино, которым он взвалил на плечи прогоравшее предприятие в такой момент, когда совсем было уж потерял надежду от него избавиться, он возблагодарил судьбу, и его пышущее здоровьем лицо с круглыми глазами и крупным прямодушным ртом еще больше расплылось от радости.

— А как ваше недомогание? — любезно спросила г-жа Робино.

— Какое недомогание? — удивился он.

— Да ревматизм, который вас здесь мучил?

Венсар вспомнил и слегка покраснел.

— О, все еще побаливает… Однако, знаете, деревенский воздух… Но это неважно, вы-то вот сделали отличное дельце. Если бы не, ревматизм, у меня уже лет через десять было бы десять тысяч франков ренты, даю вам слово!

Через две недели между Робино и «Дамским счастьем» началась война. Все только и говорили о ней, весь парижский рынок был занят только ею. Робино прибег к оружию своего соперника: поместил рекламу в газетах. Кроме того, он позаботился о выставке, загромоздил витрины огромными кипами прославленного шелка, снабдив их большими белыми ярлыками, на которых выделялась напечатанная гигантскими цифрами цена: пять франков пятьдесят. Эти цифры взбудоражили женщин: еще бы, на два су дешевле, чем в «Дамском счастье», а на вид шелк даже прочнее! С первых же дней повалили покупательницы: г-жа Марти, под предлогом экономии, купила совершенно ненужную материю на платье, г-жа Бурделе нашла шелк прекрасным, но предпочла подождать, чуя, что за этим что-то кроется. И действительно, на следующей неделе Муре снизил цену на «Счастье Парижа» на двадцать сантимов, пустив его по пять франков сорок: ему пришлось выдержать бурный спор с Бурдонклем и другими компаньонами, но он все же убедил их, что вызов следует принять, хотя бы ценою убытка, — эти двадцать сантимов составляли чистый убыток, потому что и без того шелк продавался по себестоимости. Но для Робино это был тяжелый удар; он не допускал мысли, что противник понизит цену, ибо подобные самоубийства конкуренции ради, подобные разорительные продажи до тех пор еще не имели места. Поток покупательниц, привлеченный дешевизной, тотчас отхлынул назад к улице Нев-Сент-Огюстен, а магазин на улице Нев-де-Пти-Шан опустел. Гожан примчался из Лиона, все растерялись, последовало несколько совещаний, и в конце концов было принято героическое решение: понизить цену шелка до пяти франков тридцати, — спускать дену ниже никто, оставаясь в здравом уме, уже не мог. Но на следующий день Муре пустил свой шелк по пять франков двадцать. И тут началось безумие: Робино объявил пять франков пятнадцать. Муре — пять франков десять. Потом они стали бить друг друга уже одним су, однако всякий раз, делая публике этот подарок, теряли значительные суммы. Покупательницы радовались, их восхищала эта дуэль и изумляли ужасные удары, которые обе фирмы в угоду им наносили друг другу. Наконец Муре отважился объявить цифру в пять франков; его служащие бледнели и холодели от такого вызова судьбе. Робино, сраженный, загнанный, также остановился на пяти франках, не находя мужества снизить цену еще больше. И так они стояли на своих позициях, лицом к лицу, а тем временем дешевевшие товары раскупались нарасхват.