- Ну... здесь, по большей части. Спал почти всё время, болею я.

- Кто-то может это подтвердить?

- Не знаю, я почти не выходил из комнаты. А что случилось-то?

Он вздохнул ещё тяжелее. Я вдруг заметил, что он довольно заметно пьян.

Что-то друг мой Момо чаще всего попадается мне на глаза под алкоголем. И всё время в форме при этом. Ох, будут у него проблемы, несмотря на общеизвестную снисходительность наших властей к подобным грешкам.

Момо меж тем разглядывал меня, видимо, решая, говорить или не говорить то, что вертелось у него на языке:

- Знаешь, Юрги, ты ведь должен бы сейчас сидеть в камере, в Ближних Ручьях, а не тут в постели нежиться. И есть только одна причина, почему ты не там: ты Юрги, с которым я три года сидел плечо в плечо за одной партой, который давал мне списывать и которого я защищал от ручьёвских хулиганов. А не потому, что ты Триандес, запомни! - Вдруг заорал он.

- Да что случилось-то, объясни!

Момо опять замолчал. Он сел на стул, обхватил лицо руками, потом, опустив голову, замотал ею.

- Всё-таки не гожусь я в полицейские. Я не понимаю, что происходит.

- Момо, - нажал я голосом, - объясни, наконец, в чём дело!

Я уже сидел на постели, завернувшись в одеяло - и чувствовал себя крайне неловко, так как под ним на мне ничего не было.

Момо, глядя на мои босые ступни, пробормотал:

- У нас ещё трое мёртвых. Между прочим, двое тебе должны быть небезразличны: твой дядька Такис и Елица Астини.

У меня перехватило дыхание:

- Елица??

Момо поднял голову и всмотрелся мне в лицо:

- А вот ты и прокололся, Юрги! Если б ты ничего не знал, сказал бы, что такую не знаешь. Она же в школе Кандзакис была по фамилии.

Я вскочил, уже не думая про одеяло и наготу:

- Что случилось с ней?

- А то ты не знаешь. Видели, как она шла к пещерам, потом как ты шёл туда же. И как потом ты оттуда один возвращался. Ты ничего не хочешь мне рассказать, Юрги?

- Что рассказать?

- Домой она не вернулась. Сын позвонил мне, я собрал людей искать: всё-таки гроза была и землетрясение, мало ли что. Мы до утра искали, нашли только когда рассвело. Её штормом прибило к скале, едва достали. Всю изломанную. А наш судебный медик сказал, что у неё был половой акт незадолго до смерти. Я вот и думаю: заманил ты её в пещеру, там изнасиловал, а потом убил и с обрыва выбросил.

Я аж задохнулся от бредовости этого обвинения:

- Да она ушла раньше меня! Я там задремал в пещере, проснулся только от второго толчка! Меня едва не засыпало!

- Да? И это кто-то может подтвердить?

- Момо, но ты же меня знаешь с детства. Вот скажи, я похож на убийцу? Я за свою жизнь никого не то что не убил, не побил даже!

Тут я едва не поперхнулся, вспомнив многочисленные драки в юности на сложных для жизни улицах нашей континентальной столицы.

Друг мой снова осмотрел меня с ног до головы (я торопливо прикрылся сползшим было одеялом). Потом вздохнул снова:

- Вот я и говорю тебе: ты здесь, а не в камере, только потому, что я тебя с детства знаю. Но ты думай, думай, чем сможешь доказать, что Елицу не ты убил.

Я снова сел на кровать, тоже вздохнув от безнадёжности:

- Момо, ты можешь думать всё что угодно - но я её не убивал. И не мог бы никогда убить, для меня женщина, с которой у нас была любовь - это как... как мать, как драгоценность! Ты же меня знаешь!

И я опять едва не поперхнулся, вспомнив, из-за чего, собственно, оказался в зимней Алунте.

Вдруг я вспомнил:

- А что случилось с Такисом?

- Да там тоже всё непонятно. Они с твоим дедом на ночь глядя попёрлись куда-то в гору, дед говорит - коза сбежала. Ага, дед Триандес и старший из родни по мужской линии ночью козу пошли искать в горах. Это для моего начальства байка, а я-то всю жизнь в Алунте прожил, не считая армии и учёбы. Короче, пошли они по осыпи, и Такису не повезло. Дед твой тоже ногу повредил, хорошо, ума хватило не спускаться самому, а позвонить 112. Деда спустили вниз, а Такис уже внизу был. Откопали его, но куда там... Дело тёмное, зачем они туда полезли, под самую старую крепость, да сразу после землетрясения, да в шторм... Но там несчастный случай в чистом виде. Главное, только я Елицу в Ручьи отвёз...

- А третий? - Полюбопытствовал я.

- Пекелич-то? Там убийство, причём опять такое же, как вашего лирника. Тот же модус операнди. Горло переломано всё.

- Кто он был-то хоть?

- Приезжий, здесь лет пять всего. Купил домушку у Кассиани, над пляжем, перестроил под апартаменты. Рукастый мужик был, почти всё сам делал. Соседям помогал. Я на тебя подумал сразу, но ты точно не успел бы сюда раньше меня.

- Да почему на меня-то?

- Так у меня первое подозрение про лирника вашего - сразу на тебя было. Ты как его в детстве ненавидел-то!

Тут я вспомнил. Видимо, моя память до тех пор выталкивала неприятные воспоминания. Лирник ко мне в детстве одно время приставал, правда, осторожно и ненастойчиво, не пытаясь ни уговаривать, ни преодолевать сопротивление. Так, зажмёт в углу и гладит во всех местах, с маслеными глазами, и пыхтит при этом. Я даже толком не понимал, что происходит, но мне всё равно было стыдно и противно до тошноты.

Потом я подрос, и он отвязался. Я всё равно его терпеть не мог, и видно, что-то про него Момо рассказывал тогда.

- И ты что, решил, что я приехал, чтобы за детскую обиду в первый же день отомстить?

- Ну мало ли, люди странные бывают. Нам на курсах столько про маньяков рассказывали...

- А что ж ты немцев-то отпустил?

- Так у них алиби на все эпизоды, они всё время кучей ходят, да и видели их во время убийств наши. А тебя вот никто в это время не видел, - добавил мой дружок со вздохом.

Он периодически косил глазом на остатки "Метаксы" в бутылке. Его потряхивало, было видно, что он чувствует дискомфорт и физически - от мокрой одежды - и эмоционально, от всего, что на него свалилось.

- Да ты не стесняйся, наливай и пей, а то простудишься, как я, - я пододвинул другу бутылку, - там в шкафу рюмки есть.

Момо послушался, влил в себя полную рюмку, фыркнул и затряс головой:

- Я уж сегодня от простуды который раз принимаю. Да не столько от простуды... Ты бы видел их тела...

Я промолчал и налил ему ещё.

Потом ещё.

Его потихоньку не то отпускало, не то развозило. Я подумал, как его отсюда отправлять, если свалится. И решил: да пусть его, на коврике проспится.

В дверь постучались. Это был Алекси, он пришёл сказать, что дед меня просит.

Момо засобирался: неловко повозился с застёжкой плаща, потом поискал фуражку, потом вспомнил, что был без неё... В конце концов он повернулся ко мне и сказал:

- Ты вот что... Не уезжай из Алунты, не надо. Я тебя задерживать не буду, ты дома посиди. И не ходи никуда лишний раз.

17

Дед ждал меня в своей комнате, где я за всё детство бывал то ли три, то ли четыре раза, причём исключительно по неприятным поводам: получать наказание. И хоть я теперь взрослый и самостоятельный, детские страхи никуда не ушли. Так что я вошёл в дверь, которую мне услужливо открыл Алекси, с унизительным трепетом.

Дед сидел на диване, поставив босую правую ногу на борт древнего мраморного таза, покрытого резьбой едва ли не античной, и по виду достойного Британского музея. Голеностоп этой ноги был опухшим и сине-красным. В тазу плавал лёд, от налитой в него жидкости пахло травами.

Перед диваном на низком табурете сидела мама, намазывая на правую ладонь какую-то мазь из аптечного тюбика. Дед внимательно наблюдал за этим процессом.

Услышав меня, он поднял глаза:

- Садись, Юрги, нам поговорить надо. Мария, давай быстрее, - это он матери, - натирай и уходи. У нас мужской разговор, с глазу на глаз.

Мне вдруг показалось, что дед стесняется и не знает, что говорить. Это было настолько на него непохоже, что я себе не поверил.

Мама растёрла мазь в ладонях, быстрыми, умелыми движениями нанесла её на щиколотку деда и легко встала с низкого сидения, чему я немало позавидовал: я бы на её месте кряхтел и искал опору, чтобы помочь себе руками.