В двадцать первом письме речь зашла об Энн. «Тебе же не захочется, чтобы Энн узнала, что ты причастен к убийству Мириам, а? Какая девушка выйдет замуж за убийцу? Уж во всяком случае не Энн. Время поджимает. Первая половина марта — крайний срок. Пока что это будет несложно».

Потом явился пистолет. Хозяйка вручила его Гаю в большой коробке, завернутой в коричневую бумагу. Когда вороненый револьвер вывалился оттуда, Гай издал короткий смешок. Это был «люгер» крупного калибра, блестящий, новенький, если не считать щербинки на гравированной рукоятке.

Какая-то сила понудила Гая извлечь его собственный маленький револьвер со дна верхнего ящика, заставила примериться к изысканной перламутровой рукоятке над той самой постелью, где уже валялся «люгер». Гай улыбнулся своему порыву, затем поднес техасский револьвер к глазам и стал пристально его рассматривать. Гай заметил его в ломящейся от вещей витрине ломбарда в конце Мэйнстрит в Меткалфе, когда ему было лет пятнадцать, и купил, заработав деньги сортировкой почты, не за то, что это револьвер, а за то, что он красивый. Его компактность, мудрая экономия короткого ствола очаровали Гая. Чем больше он узнавал об инженерном дизайне, тем сильней восхищался своим пистолетом. Пятнадцать лет он хранился в разных верхних ящиках. Гай открыл барабан и вытащил патроны, три штуки, и шесть раз нажал на курок, поворачивая цилиндр, восторгаясь глубокими, звучными щелчками совершенного механизма. Затем вложил патроны на место, сунул револьвер в мягкий сиреневый чехольчик и снова погрузил на дно ящика.

Но как теперь отделаться от «люгера»? Бросить с набережной в реку? Сунуть в какую-нибудь урну? Спустить в мусоропровод? Все, что ни приходило в голову, либо могло вызвать подозрения, либо сильно отдавало мелодрамой. Гай решил, наконец, спрятать его в нижнем ящике, под носками с бельем, пока не сообразит чего-нибудь получше. И тут он внезапно подумал о Сэмюэле Бруно, подумал впервые как о реально существующем человеке. Присутствие «люгера» вызвало связь между человеком и его вероятной гибелью. Здесь, у себя в комнате, Гай имел полное описание и человека, и его жизни, сделанное с точки зрения Бруно, конечно, сценарий убийства — этим утром в ящике дожидалось очередное письмо, которое теперь нераспечатанным валялось на постели, — и пистолет, из которого предполагалось человека застрелить. Из стопки последних писем Бруно, спрятанных в нижнем ящике, Гай выбрал одно.

«Сэмюэл Бруно (Бруно редко называл его отцом) — непревзойденный образец всего самого худшего, что производит Америка. Потомок нищих венгерских крестьян, которые немногим лучше скотины, он со своей обычной жадностью загробастал жену из хорошей семьи, как только это стало ему по карману. Все время моя мать терпеливо сносила его измены, имея высокое понятие о святости брачных уз. Нынче, в старости, он ринулся изображать из себя благоверного, пока не поздно, — но уже поздно. Я бы рад был убить его своими руками, но, как я тебе уже объяснял, из-за Джерарда, нанятого им детектива, это невозможно. Доведись тебе иметь с ним дело, ты бы тоже возненавидел его. Он из тех, которые считают, что все твои идеи о красивой архитектуре и о домах по лучшим стандартам для каждого и любого — просто идиотизм, и ему наплевать, как выглядит его фабрика; главное, чтобы крыша не протекала и оборудование не портилось. Может, тебе интересно узнать, что его служащие сейчас бастуют. См. в «Н. Таймс» за последний вторник, стр. 31, левый столбец. Они борятся за средства к существованию. Сэмюэл Бруно без зазрения совести обокрал собственного сына».

Да кто ему поверит, если даже он решится все это рассказать? Кто воспримет всерьез такую дикую фантазию? Письмо, план, пистолет… Аксессуары какой-то пьесы, предметы, разложенные по своим местам, чтобы придать правдоподобие выдуманному событию, которое никогда не происходило и не могло произойти в реальности. Гай сжег все письма, что у него оставались, потом заторопился на Лонг-Айленд.

Они с Энн весь день будут кататься на машине, бродить по лесам, а назавтра отправятся в Элтон. Дом обещали закончить к концу марта, так что до свадьбы оставалось добрых два месяца, — достаточно времени, чтобы подобрать мебель. Гай улыбался, глядя из окна поезда. Энн никогда не говорила, что свадьба назначена на июнь, — все просто само собою так складывалось. Она никогда не говорила, что хочет торжественного бракосочетания, только: «Давай сделаем все, как у людей». А потом, когда он сказал, что ничего не имеет против торжества, если ей так хочется, она испустила ликующий вопль, бросилась ему на шею и поцеловала. Нет, он не хотел еще одной трехминутной церемонии с первым попавшимся прохожим в качестве свидетеля. На изнанке конверта Гай начал набрасывать двадцатиэтажное здание офиса — он узнал на неделе, что имеется крепкая возможность получить этот заказ, и приберегал новость для Энн как приятный сюрприз. Он ощущал, как будущее неотвратимо становится настоящим. Он получил все, чего добивался. Сбегая по ступенькам с перрона, он заметил леопардовую шубку Энн в небольшой толпе у входа на станцию. Он вдруг подумал, что навсегда запомнит, как она ждет его здесь, как сдержанно пританцовывает от нетерпения, едва завидев его, как улыбается и поворачивается на каблуках, словно ни секунды больше не способна стоять на месте.

— Энн, — Гай обнял ее и поцеловал.

— Ты опять без шляпы.

Он улыбнулся, потому что ожидал, что она именно это скажет.

— Да ведь и ты тоже!

— Я на машине, это другое дело. Видишь, снег идет.

Энн взяла его за руку, и они вместе побежали к автомобилям по хрустящей от инея лужайке.

— У меня сюрприз!

— У меня тоже. Давай, говори!

— Я вчера продала пять моих орнаментов.

Гай покачал головой.

— Мне до этого далеко. Я всего лишь получил заказ на офис. Возможно.

Она улыбнулась, подняв брови:

— «Возможно»? Точно!

— Точно, точно, точно! — повторил он и снова поцеловал ее.

Вечером, стоя на маленьком деревянном мосту через ручеек, протекавший за домом Энн, Гай чуть было не выпалил: «Знаешь, что сегодня прислал мне Бруно? Пистолет». Однако в следующую минуту — не то, что он едва не проговорился, но бездна, разделяющая его отношения с Бруно, и их с Энн жизнь — ошеломила его своей жуткой явью. Он не хотел иметь от Энн никаких тайн — и вот она, тайна, огромная тайна, куда больше всех тех, какие он ей открыл. Бруно, имя, не дающее ему покоя, для Энн — пустой звук.

— Гай, что такое?

Она знала: что-то неладно. Она всегда все знала.

— Ничего.

Энн повернула к дому, и Гай направился следом. Ночь вычернила землю под ногами, и заснеженные тропинки слились с деревьями и небом. И Гай вновь ощутил нечто враждебное в зарослях к востоку от дома. Прямо перед ним, из приоткрытой кухонной двери, изливался на лужайку теплый желтый свет. Гай снова обернулся, давая глазам привыкнуть к темноте лесной чащи. Глядя туда, он раздражал себя и в то же время испытывал облегчение, словно закусывая больной зуб.

— Пройдусь еще немножко, — сообщил он.

Энн пошла к дому, а он повернул назад. Хотелось проверить, зависит ли сила ощущения от присутствия Энн. Его вело скорее чутье, нежели зрение. Да, ощущение оставалось, слабое, мимолетное, концентрируясь на опушке леса, где сгущались тени. Но, конечно же, там ни души. Какое случайное сочетание теней, звуков и собственных его мыслей вызвало к жизни призрак?

Гай сунул руки в карманы пальто и упрямо пошел вперед.

Глухой треск сломанной ветки свинцовым грузом пригнул все чувства к земле, направляя их в одну точку. Гай стремглав ринулся на звук. И вот — шорох в кустах, движущееся пятно, черное на черном. Гай гнался долго, собрав все силы, поймал и узнал Бруно по хриплому дыханию. Бруно скользнул к нему в руки, как крупная, сильная рыба, — извернувшись, изнемогая, он ударил Гая в скулу. Оба упали, сцепившись, борясь врукопашную, не на жизнь, а на смерть. Пальцы Бруно остервенело скребли Гая по горлу, хотя тот и держал его руки выше локтя. Дыхание со свистом вырывалось у Бруно из разинутого рта. Гай ударил по этому рту правым кулаком, который тут же разжался, словно сломались костяшки пальцев.