— Не понимаю. Что может мне сделать шейх Салман?

— Он или накажет вас, или отпустит. Он может или сам принять решение, или собрать семейный совет. Зная стиль шейха и серьезность обвинения, я полагаю, что он проведет совет, который приговорит вас к смерти.

— Откуда вы знаете? — прошептала я.

Следователь откинулся на спинку кресла и улыбнулся. Это была холодная улыбка, в которой не было и следа сочувствия. Расследование закончилось, и ему больше не нужно было изображать из себя Хорошего Полицая. Кажется, у него была уйма времени и он был не прочь поделиться со мной своими политическими взглядами.

— Все очень просто, — сказал он, будто читал лекцию перед аудиторией, — стоит вам только понять, что мы до сих пор клановое общество и наше почитание законов — это в первую голову и прежде всего почитание законов семьи. Вот так. Принц Фейсал сам мог легко настоять на смертном приговоре. Но в это же самое время…

— Кто такой принц Фейсал?

— Губернатор Рияда, естественно. Но я хотел сказать, что выносить смертный приговор члену семьи аль-Шалаби, неважно, справедливый или нет, это все-таки риск с точки зрения политики. Это может привести даже к кровавой распре между аль-Саудами и аль-Шалаби. Принц Фейсал хочет, само собой, этого избежать. Ведь шейх Салман все-таки один из самых уважаемых религиозных деятелей с широким кругом приверженцев, особенно среди бедуинов Неджды. Он заслуженно ожидает, что ему будет предоставлена честь самому разобраться с членом своей семьи. Вы меня слушаете?

— Да, — сказала я.

— В то же самое время шейх Салман, должно быть, весьма огорчен, что в его собственном доме сионистский шпион. Защищая вас, он ничего не выиграет. И наоборот, он будет рад продемонстрировать аль-Саудам свое уважение к закону, обойдясь с вами максимально сурово.

— Значит, они собираются убить меня, — сказала я, еще не вполне веря в это.

— Иншалла, — пожал плечами следователь.

— Вы не посмеете! — крикнула я, вскакивая со стула. — Я американка! Я требую встречи с американским консулом! Правительство Соединенных Штатов будет…

— Правительство Соединенных Штатов ничего не будет, — холодно сказал он. — Вы даже не американка. Вы русская еврейка, которую поймали за шпионаж в пользу сионистов. Вы оскорбили нас, злоупотребив нашим гостеприимством и доверием. Мы, арабы, это так легко не прощаем. Никто, я повторяю, никто здесь не огорчится, когда вас убьют. — Он дал знак охранникам, которые маячили возле двери.

Я вопила и кричала и заявляла о своих правах, когда они тащили меня к камере, и еще долго после того, как дверь за мной захлопнулась.

Я надрывала глотку и колотила кулаками по двери, пока у меня не пропал голос, а руки не стали кровоточить, и пока день не превратился в ночь, и ничего не осталось, кроме отчаяния.

Семейный совет заседал двумя днями позднее на вилле шейха Салмана. С дюжину мужских представителей рода сидели полукругом в той же самой приемной, где Али впервые представлял меня своему деду. Как только в сопровождении двух вооруженных охранников появилась я, возбужденное жужжание голосов смолкло. Пока я садилась на стул напротив, а охранники занимали свое место за моей спиной, мужчины молча следили за мной, изучая с мрачным любопытством. Я вымыла и привела в порядок свои волосы, переоделась в чистое платье, но на мне не было покрывала, и я никогда еще не чувствовала себя такой обнаженной. Их враждебность была чуть ли не осязаемой — она хлестала в меня, как холодный темный поток. Я отвечала им вызывающим взглядом. Я не собиралась вымаливать у них прощение или изображать раскаяние. Я сама могла убедиться, что умник из Королевского разведывательного управления прав — похоже, что решение уже было принято заранее.

Я встречалась с некоторыми из этих мужчин, других же знала по семейным фотографиям. Около половины из них проживали в Джидде — они представляли другую ветвь семьи и сидели все вместе, с одной стороны. Среди них был дядя Хассан, и когда я встретилась с ним глазами, он быстро отвел взгляд. В центре полукруга пустовало кресло, и я поняла, что мы ждем шейха Салмана.

В конце концов я заставила себя глянуть прямо на Али. Он выглядел хорошо отдохнувшим и был как всегда красив, его головной убор был щегольски сдвинут на затылок. Глаза его без всякого выражения скользнули по мне, будто я была всего лишь человеком из толпы, которого он не помнит.

Среди собравшихся прошел шорох. Появился шейх Салман, поддерживаемый слугой, и занял место в центре.

— Ла ила илла’лла (то есть «нет бога кроме Аллаха»), — сказал шейх. Это был сигнал к началу процедуры.

Встал один из кузенов, проживающих в Джидде, и произнес искусно составленную цветистую речь, почти лишенную малейшей сути, для чего арабский язык замечательно приспособлен. Речь была полна упоминаний о чистой и незапятнанной чести семьи аль-Шалаби, аль-Сауда, Саудовской Аравии, вообще арабов, и что честь эту надо защищать невзирая на кровь.

Когда он закончил, встал дядя Мохаммед и высказал то же самое и почти теми же словами. Никто из них напрямую меня не упоминал. Между мужчинами двигался слуга, наливая чай. Позванивали чашки, работал кондиционер — в его жужжании было примерно столько же смысла, сколько в речах выступающих.

Вот оно, вечное занятие арабов, подумала я, заскучав. Распивать чай и говорить о чести. Какая тоска.

Затем выступил Нагиб. Речь его была короче и ближе к делу, в том смысле, что мы-де должны убивать евреев. Никто не предложил ему заткнуться.

После еще нескольких чашек чая и обтекаемых речей, не имеющих ко мне отношения, вопрос был поставлен на голосование.

— Все, кто за смертный приговор, поднимите руки, — сказал шейх Салман. Свою он поднял последним, возможно, чтобы не влиять на остальных. Но это ничего не меняло — голосование было единодушным.

Я, конечно, знала, что так оно и будет. И все же, все же… Видя, что Али вместе с остальными тоже поднял руку, приговаривая меня к смерти, я испытала острый приступ отчаяния, как будто это он предал меня. Потому что где-то в глубине души я верила в иллюзии, наивные и романтические, верила в торжество любви над ненавистью, в возможность примирения, в общую для всех нас человечность… Все это была одна туфта. Он был верен лишь своему племени. Как и я своему.

В тишине, последовавшей за голосованием, Али поднялся, подошел и встал прямо передо мной. Его лицо ничего не выражало.

— Я развожусь с тобой, — сказал он. — Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой. — Он развернулся и пошел к своему месту.

Я встала и сказала ему звенящим голосом:

— Я никогда не любила тебя. Все это была ложь. Я люблю только Израиль. Его жизнь — это моя жизнь. Его кровь — это моя кровь. Я тысячу раз готова умереть за него. — Такие вещи можно говорить по-арабски, не вызывая удивления. Это можно даже счесть чуть ли не за сдержанное высказывание.

Арабы оскалились и стали меня клясть. Нагиб плюнул мне в лицо, но не попал. Шейх Салман велел охранникам увести меня. Жаль, что рядом не оказалось ни одного близкого мне человека, который бы оценил брошенный мною вызов. И в то же время я почувствовала себя немного лучше.

В тот же вечер, позднее, шейх Салман посетил меня в моей камере — честь более чем неожиданная. Он принес экземпляр Корана и положил его на стол. Мы молча сидели друг против друга; драгоценные камни, украшающие обложку Корана, поблескивали в тусклом свете. Старик выглядел спокойным и задумчивым, и казалось, что в нем нет ненависти ко мне.

— Аллах карим, — сказал после некоторого молчания шейх. — Бог милостив. У тебя еще есть время спасти свою душу. Я надеюсь, что ты станешь мусульманкой.

Я сидела совершенно неподвижно. Я не могла оторвать глаз от Корана. Я подумала — так это выход? Потому что если выход, то я должна воспользоваться им. Я готова умереть за Израиль, но я не желаю быть казненной за свою веру. Да и нет у меня никакой веры. По ту сторону могилы нет ничего, кроме забвения, по ту сторону жизни нет никакой иной. Моя короткая, глупая, бессмысленная жизнь, полная вранья и предательства. Так почему бы еще раз не соврать, еще раз не притвориться? Я притворюсь, что принимаю другую веру, пока не выберусь из Саудовской Аравии. Конечно, я бы предпочла, чтобы меня вызволили из тюрьмы израильские десантники Узи-тотинг, но нельзя ведь вечно быть слишком уж разборчивым. Иногда надо брать то, что дают.