— Ну, Степан, — послышался промерзший голос. — Ну, брат... И оружие моё принесли, и коней привели. Деду Свириду тоже спасибо...
Под тынами ворчали собаки, когда казаки спускались в овраг. Степан подавал голос — собаки с визгом припадали к сапогам, щедро вымазанным жирным смальцем. В овраге смутно различались привязанные к вербам кони.
— Сердюцких не прихватить? — прошептал Степан. — Я своего выкрал... А можно... Они стерегут награбленное, а коней не очень...
Степан, уже с дедовской саблей, с пистолями за поясом, — решительный.
Петрусь подбежал к коню, взятому из отцовской конюшни.
— Мы не воры!
— Придёт и наше время, хлопцы! — сказал Марко уже из седла. — Айда!
Конь под запорожцем встряхнулся. Другой, в поводу, тоже застоялся в отцовской конюшне, куда ещё не посмели заглянуть сердюки, — обрадовался и хозяйской нагайке. Потому что за её ударами — вольный бег! Марко направил коней к плотине, уверенный, что хлопцы не отстанут.
Они не отстали. Месяц над головою — как острая сталь. Хоть бы лёгкая тучка на него. При таком сиянии издали приметишь всадника. Видна даже та борозда, которую днём проложили гетманские работники. Но, к счастью, никто не встретился ни на дороге, ни на плотине.
Остановились за рекою, на высоком берегу. Вдали рисовалась церковь. В красноватом месячном свете прищуренные Марковы глаза сделались по-звериному хищными, узкими, как у природного татарина. Он всматривался туда, где оставался Чернодуб. Петрусь отгонял воспоминания о встрече брата с Галей, только в памяти упрямо сияла стежка над глубоким оврагом, краснело монисто на тонкой девичьей шее, чернела густая коса.
— Если бы товариство, — проскрежетал зубами Марко. И к хлопцам: — Едете со мною?
Петрусь, отводя взгляд, твёрдо сказал:
— Гетман не знает о беззакониях. Надо спасать громаду...
— Так вы расскажете дураку? — умерил голос Марко.
Петрусь, будто бы в благодарность за то, что брат ни словом не обмолвился о гетманской парсуне, помалкивал. Марко и сам не собирался уговаривать. Решили ехать вместе до Каменного брода...
По высокому берегу, где уже здорово подсохла земля, кони бежали легко и споро. Всадники же мучились одними и теми мыслями: скоро ли узнают в Чернодубе о бегстве? Казалось, и животные начинают проникаться хозяйскими тревогами, ни с того ни с сего, срываются на галоп...
— Самому Трощинскому собирался отдать меня проклятый Гусак! — вспоминал Марко в который раз и в который раз обжигал коня короткой нагайкой.
6
Ехали по еле приметным лесным дорогам, хорошо известным Марку.
Петрусь и Степан держались особняком. Главное для всех — надёжно оторваться от погони. Лишь бы в Миргород, а там прямой шлях на Киев — дед Свирид, постанывая от боли, рассказал, словно вымалевал. Где колодец, лесок, корчма... Конечно, не вчера всё это видел старик... Беда, если гетман ушёл из Белоцерковщины. Добраться за Днепр, имея по одному коню, трудно. Нужно бы раздобыть ещё по одному. Как у Марка. Денег на дорогу дал Петрусев отец... Да и с фуражом тяжело. На пригорках зелёная трава с каждым днём становится гуще, но животному нужен овёс, не только подножный корм...
Так раздумывая и тихонько разговаривая в те мгновения, когда лошади умеряли бег, наткнулись на лесной хутор. Небо начинало розоветь. В длинном тёмном строении за деревьями не слышалось ни единого звука. Только где-то вверху гудели под ветром высокие дубы, иногда, будто кости страшилищ, щёлкали в кронах твёрдые ветви. Петрусю казалось, что это сон, выцветший, как старое полотно.
Тишина не смущала Марка. От этого хутора, сказал он, вёрст пять до Каменного брода. Но там, дальше, не скоро отыщешь жильё.
— Люди спят, собаки спят! — позавидовал запорожец, громыхнув кулаком в широкие тёмные ворота под соломенным козырьком, которые показались сразу, стоило всадникам обогнуть кучу гудящих дубов.
Раньше всех проснулись собаки. В одном месте оконное стекло обрызгалось неярким светом. Тогда и конюшня отозвалась конским ржанием. О деревянную стенку ударило копыто. Собаки залаяли громче — Марко выставил пистоль, выхватив его из-за пояса. В хате скрипнула дверь. На крыльце появилась высокая фигура, вминая ногами певучие доски.
— Кого носит? — спросили мужским голосом.
Против освещённого окна сверкнуло длинное ружьё.
— Овёс нужен! — ответил Марко, пряча пистоль под кобеняк.
Человек убрал оружие, спустился с крыльца. После нескольких ударов огнива затеплился пузатый фонарь. Из мрака проступило усатое немолодое лицо. Вокруг царила прежняя тишина, только ещё тревожней становился верховой шум да никак не могли угомониться собаки.
От продолжительной езды болела спина. Петрусю хотелось спрыгнуть на землю, пройтись, ощущая на боку длинную саблю. Свыкся ты с мыслью, что казаку сабля — сестра родная, но самому редко приходится цеплять её к боку.
Сабля да пистоли — всё вытащил для него из тайника дед Свирид! — беспокоили и Степана. Он постоянно прикладывал к оружию свои большие руки.
Глядя на товарища, Петрусь улыбался: он и сам поступает так же!
Пока хлопцы спешивались, хозяин вынес мешок овса и решительно выставил руку, чтобы взять через калитку возле ворот деньги, — но тут собаки с лаем бросились куда-то в сторону от хозяйских ног.
— Гляньте! — вскрикнул Степан, не зная, следует ли хвататься за саблю или же первым делом надо прыгать в седло. — Сердюки!
Сердюки, наверно, заметили огонёк или услыхали собачий лай — повернули сюда. Правду молвится — беглецу одна дорога, а погоне — десять!
В утренних сумерках неярко поблескивали сбруя и оружие. Всадники пока что не замечали беглецов за высокой оградой, но уходить последним было уже поздно. Марко выстрелил не целясь, для острастки, сердюки мигом ссыпались с дороги под защиту громадных дубов. Над ними закричали птицы, потревоженные громом.
— За мною!
Марко уже был в седле и летел туда, откуда только что приехал. Сумасшедший топот копыт за ним всё усиливался, но вдруг привял. Оглянувшись, Марко увидел, что кони и люди сгрудились на затканной розовым светом лесной поляне.
— Хлопцы! Не поминайте лихом. Вам нагайки, и только, а мне...
Возвращаться запорожец не мог. Там его поджидала смерть.
Приятно журчит вода... Как хочется пить... Голову раскалывает боль... Тело мокрое, чужое... А вода наполняет рот... Как легко...
— Живой! — кричат над ухом.
Откуда-то из тумана склонился усатый человек, ночью продававший овёс. На крик торопятся любопытные.
— Тю, парубок! На эти дороги никто сейчас не ступает, кроме сердюцких лазутчиков! Вот и стукнули мы тебя... Да ты не лазутчик...
Лежит Петрусь в низенькой светличке. Сквозь маленькие разноцветные стёклышки заглядывает солнце. Лучи добрались к горшкам на деревянных полках да ещё к красным цветам, удачно выведенным чьей-то рукою на белой печке. Сначала Петрусь рассматривает нарисованное, затем переводит взгляд на порог, обмазанный красной глиной. Усатый хозяин, стоя на пороге, скалывает красное сапогом. «Не звал я этого лиха! — будто оправдывается он. — Прости уж!»
— Вы чьи люди? — спрашивает Петрусь. — Не сердюки, вижу...
— Вот ещё! — удивляется рыжий, старший среди незнакомцев. Его называют Кирилом. — Мы вольные люди! Гультяи! Слыхал? Га-га-га!
Смех подхватывают. Множество глоток угадывается в сенях да в просторном дворе. Рыжий машет растопыренными пальцами, тоже обросшими рыжими волосами.
— Прочь отсюда! А ты вставай, парень! Свяжу тебе руки, пока батько приедет! Сейчас он насыпает жару в сапоги одному пану...
Рыжий самолично отводит связанного Петруся в овин, откуда предупредительный при дневном свете хозяин выносил ночью овёс. Там лежит Степан — он со стоном поднимает голову и смотрит на товарища. Степана даже не связывали — так надёжно помяли ему бока...