Полковники намеревались искать кузнецов. А куда вообще держат путь — никому ни слова! Навстречу выехал полтавский полковник Левенец. Полковники исчезли в его подворье, а казаки рассыпались по корчемным дворам.

Денис, найдя пристанище в одной корчме, выходил подсыпать коням овёс, гладил Серку бока, будто вдалбливал ему, что ночью придётся скакать в Диканьку. Туда от Полтавы недалеко.

Перед корчмой вдруг затарахтел воз. Едва остановились кони, как двое молодцов в казацкой одежде заполнили строение своими голосами.

   — Ну-ка, Охрим! — кричал низенький, с короткими, задранными кверху усами, а второй, высокий, с длинными усами, перебивал ежеминутно:

   — Давай, Микита! Давай! Вприсядку! Вприсядку!

Они долго танцевали с молодицами, а когда упали на лавки и напились воды, так Охрим за своё:

   — Вон моя хата, казаки! Возле дуба! Только и останется! Чтобы на Сечи никто не попрекал, будто и я с богатеями! Взял дочь богатея, но не богатство! Сравняюсь с людьми!

Микита, ёрзая на лавке, покрикивал:

   — Правда! И богатых приравняем к себе! Обуем тестя в лапти!

Полтавцы смеялись, напиваясь на Охримовы деньги. Не раз слышали его споры с тестем. Микита многозначительно посматривал на товарища. Оба наслаждались знанием тайны, которую, почитай, знали и полтавцы, и мужики, и женота, потому что все поддакивали Охриму, а на гетманцев посматривали лукаво...

Денис носился в танцах, жалея, что некогда сходить к какой-нибудь молодице. Молодицы в Полтаве славные: мягкие, губастые, с ласковыми коровьими глазами. Языки — бритвы. Прислушивался, а ничего не узнал.

Всё прояснилось тогда, когда вышел во двор вместе с есаулом из свиты полковника Трощинского. Крепостные валы в сумерках показались ещё выше. В надворотной башне высвистывал ветер. Нигде ни одного огонька, кроме как в корчме. Лишь беспечная перекличка охраны. Денис постоял с есаулом за ветряком, который машет крыльями сразу за воротами, на скользком пригорке. Есаул считал себя большим паном. Ему ли входить в разговор с простым казаком? Но, поскользнувшись на грязи, да так, что, если бы не Денис, не отделался бы синяком, упав на бревно, которым поворачивают ветряк, есаул признался, что полковники ведут казаков в Диканьку ловить генерального судью Кочубея! Денису хватило духу на вопрос: «Чем-то не угодил гетману?» Есаул зашипел, как дикий кот: «Тс-с!.. Царю!.. Поклёп на гетмана!» Денису стало страшно: куда влип! Вот для чего Апостол выбрал чужого казака... А если догадаются полковники? Или гетман?

Денис отвёл пьяного есаула в корчму, да самому ему уже не до горелки. Удрать бы в тёмную ночь. На Запорожье? Там брат Марко... Видано, как срубают головы ни за что. Но, подумав под пьяные крики Охрима и Микиты, Денис оставил надежду на бегство. Апостол и на Запорожье отыщет.

В просторной корчме усталые гуляки ещё доканчивали танец, а Денис уже тихим привидением выскользнул на дорогу, что тянется вдоль Ворсклы на север, мимо церкви, что белеет на высокой горе. Скакал, пересаживался с коня на коня. Над головою выгорели звёзды, а когда взошло солнце, вдруг проступили осыпанные росою стройные тополя — Диканька! Конь, данный миргородским полковником, упал и не поднялся. Выручил Серко...

Теперь, в Чернодубе, навстречу идёт отец. Мельница рядом с хутором, на Чернице, ветви самого Пела, обведена отдельным валом. Отец не узнает сына — что удивляться Галиной бабке? — даже шагает в сторону, уступая всаднику дорогу. А дорога ведёт на хутор.

   — Тату! — спрыгивает казак в траву.

Лишь тогда оживают отцовские глаза...

Серко кладёт голову на казацкое плечо. Понятно боевому товарищу, что здесь хороший корм и надёжный покой.

   — Не собираю больше гетману на булаву, — жалуется отец. — Петруся нету. Яценко о мельнице не заботится. А у меня такое плохое здоровье...

В светлице не сверкают на полках дорогие кубки. Осыпались со стен — может, исчезли в погребах — старинные сабли да пистоли. Даже оконные стёкла потемнели. Только иконы, малёванные Петрусем, горят по-прежнему. Сидят за столом отец и Денис, а мать подносит еду. Наймичка отпущена, нет денег. Наймичка очень нужна.

   — Удрали хлопцы, — продолжает мать свой рассказ, — так сердюки за старого взялись.

   — В ту самую хатку-пустку закрыли! — соглашается отец. — А тут грабили... Думали, всё отдам... Выпустили, узнав, что ты у гетмана служишь. Но ничего не возвратили. Смеялись: мельницу не трогаем? Нет. А тронули бы — Яценко бы суплику написал. У Яценка сила...

Старик умолкает, вспоминая недавнюю встречу с гадячским купцом. Приехал к нему посоветоваться, как найти управу на Гусака, а Яценко: «Гусак сватает мою дочку... — И, не давая вставить слово, захлёбывался от счастья: — У меня деньги, у него молодая завзятость! Неспроста гетман подарил ему Чернодуб. Сердюки в силе. Замолвлю и о тебе слово. Нужно держаться гетмана и старшины, как вошь кожуха».

По блестящему полу растаптывалась белая известь — Яценко не замечал. Не помнится Журбе, что сказано дальше, не слышались кумовы слова, хоть тот орал над ухом, а в роскошном и пустом доме слова летали без преград, ударяясь о гладенькие, кое-где уже красиво разрисованные стены. Не помнится, как добрался до брички, что сказал кучеру, и лишь когда бричка, рванувшись, подпрыгнула — тогда полегчало, всё стало безразличным, пришло понимание, что в жизни проворонен важный миг... И очень заболело сердце. Не впервые...

   — А где они сейчас?

Денис вылезает из-за стола.

Отец кривит лицо.

Мать — за жупан:

   — Что придумал? Сиди!

   — Потолкую с сотником! — отводит сын материнские руки.

Пальцы тянутся к сабле, повешенной под иконами. Мать отпускает жупан. Выпрямляется во весь рост:

   — Вы все такие — галаганята, петухи? Сиди...

Никто не остановил бы казака, может, и сам полковник Галаган. А матери он покоряется. Она снимает со стены саблю и несёт её в чулан.

   — Сотник сейчас в Гадяче, — вмешивается отец. — По шинкам гниёт да в карты играет!.. Сердюков при Гузе человек десять. Отдохни... Что-нибудь придумаем, если Бог даст жизни. Хоть и в большой цене сотник у гетмана, но если бы суплику в руки... А Петруся и Степана Марко сманил на Сечь, не иначе. Коль ты не видел их в войске.

Мать, возвратясь, гладит сына по голове, будто маленького. Он снова садится на лавку.

   — У людей горе, — добавляет мать. — Кто без денег, тех на майдане били... Галиной бабуне — о послушенстве она никогда не знала! — и ей пять нагаек... Галя плакала, а старую в рядне понесли.

   — Вот почему она меня испугалась! — вспоминает Денис старуху.

   — Да! — снова перехватывает разговор отец. — Чернодуб больше остерегается сердюков, чем татар! Гусак завёл четыре дня панщины! И при ляхах-католиках такого старики не помнят! На месте сгоревшей Лейбиной корчмы поставили новую. Нужна человеку чарка на крестины или похороны — переплати сотнику, больше, чем Лейбе! Вот закон и правда. Да люди не дураки. Поедет отсюда сотник — кто смирится? А чем заслужил он ласку гетмана?

— Не знаю, — в который раз задумывается Денис. — Гетман собирает вокруг себя молодых сотников, самых ему верных, ничего для них не жалеет, говорят...

Казак покорно ложится на взбитые материнскими руками подушки. Зачем сюда ехал? Не знал бы о лихе, не ведал бы, что Галю мать называет своей будущей невесткою, только прикладывает то слово к ней применительно к Марку. А теперь... Тихо стонет на лавке отец, не в силах уснуть, так болит сердце. Бродит при свече мать...

Что ж, прощай, коли так, Галя... И не знала ты казацких мыслей о себе, так и не узнаешь. Прощай. Есть и другие красивые девчата на свете. А завтра в дорогу, к войску. Дорога, говорится, наша тётушка. И к гетману можно с супликою, коли так. Не о себе жалоба, об отце. Нет стыда. Даже большие паны жалуются...

Через мгновение казак проваливается в сон. Ему видится дорога, уставленная цветущими деревьями. Смеётся весёлая Галя — она вскачь несётся на молоденькой резвой кобыле...