— Эй-эй-эй!.. — крикнул он, сложив ладони у рта.

Крик получился не очень громким и даже каким-то жалобным. Поняв, что заблудился, Фёдор обеспокоился не на шутку. Обругал себя, что оставил привязанным коня, тот не прискачет, даже если и услышит его зов. Он вспомнил рассказы о несчастных, заплутавших в здешних дебрях. О них баяли на стоянках ополченцы из местных заволочан, и эти рассказы хорошо слушались вечерами у огня, когда вокруг были расставлены посты и караульные изредка трубили в рога, отпугивая медведей. Рассказывали и о лешаках, которые водятся в этих местах и хохотом запугивают заблудившихся до смерти.

Фёдор пошёл наугад, надеясь наткнуться на тропу или ручеёк, который выведет его к реке. Иногда ему чудились звериные шорохи, и он вскидывал лук, радея более о защите собственной жизни, нежели об охоте. Фёдор не помнил, сколько времени минуло с тех пор, как он углубился в лес. Казалось, что совсем немного, однако пасмурное небо становилось сумрачней, и Фёдор испугался, что ночь наступит прежде, чем он выберется к своим. Его отсутствия, возможно, уже хватились и послали людей на поиски. А вернее, что нет, слишком часто Фёдор Борецкий уезжал на весь день, не удосуживаясь предупредить даже слуг, и с его сумасбродством свыклись.

Он вышел на полянку и вдруг обнаружил следы копыт возле сосны. Затем припомнил, что именно здесь он сам привязал коня и перепачкался клейкой смолою. Коня, однако, не было. И следов крови не обнаружил, значит, не медведь подрал. То ли привязан был плохо и освободился сам, то ли увёл кто коня...

Фёдор заозирался по сторонам и услышал шум за деревьями, отдалённые крики и звон стали. Он побежал на эти звуки и скоро очутился на берегу Сихвины. Река была неширока, не более полёта саженей. То, что увидел он на том берегу, потрясло его и ввергло в ужас. На том месте, где встало новгородское войско, шла грозная битва. В полной неразберихе бились мечами тысячи воинов. «Москвичи!» — мгновенно понял Борецкий и заметался по берегу, не зная, что ему предпринять.

Москвичи напирали. Их было гораздо меньше, это Фёдору хорошо было видно, однако неразбериха и сумятица, бросившиеся поначалу ему в глаза, относились больше к боевому порядку новгородского ополчения. Сражение началось, как он понял, не сейчас, а шло уже какое-то время, может, уже давно. Он разглядел Василия Шуйского верхом на коне, что-то кричащего тысяцким и указывающего мечом назад. Сзади начиналось бегство, ополченцы бросали мечи и бежали к лесу. Вдруг Шуйский дёрнулся в седле и начал падать. Его подхватили, понесли на руках куда-то. Новгородские ряды совсем расстроились. Московские лучники издали посылали стрелы поверх голов сражающихся впереди, и те смертоносным дождём косили новгородцев. Стяг, реющий над ними, упал и более никем не был поднят.

«Что же это я!.. — с тоской подумал Фёдор и заметил чёлн, вытащенный кем-то из здешних рыбарей сушиться на прибрежную траву. — К своим надо, решат, что струсил, сбежал...»

Он столкнул чёлн в реку, прыгнул в него и заработал веслом быстро и неумело. Чёлн завертелся волчком. Фёдор наконец приноровился и кое-как поплыл, борясь с течением, в ту сторону, где видел в последний раз Шуйского. Его заметили москвичи, и сразу несколько лучников выпустили в него по стреле. Одна из них вонзилась Фёдору в левое предплечье. Он выронил весло и, с удивлением чувствуя, как вдруг начало неметь всё его сильное тело, упал на пропахшее рыбной чешуёй челночное дно...

Войско великого князя Ивана Васильевича вышло к устью Шелони двадцать седьмого июля и встало между сожжённой Коростынью и озером Ильмень. Москвичи спустили на воду захваченные новгородские лодьи, и те бороздили озеро, далеко просматривая всю округу. Но некому уже было угрожать великокняжескому московскому воинству.

Иван после обморока проспал чуть не целые сутки, и сон лучше всяких снадобий помог преодолеть чудовищное нервное напряжение последних недель. Он приказал истопить баню и, выпарившись, поправился настолько, что головная боль ушла совсем. О своём кратковременном нездоровье он велел строжайше молчать приближённым, дабы не возбуждать кривотолков, и в мирное время нежелательных, а в ратное особенно.

В Коростыни нагнал его московский гонец с очередной вестью от матушки. Великая княгиня сообщала, что всё в его отсутствие спокойно, от Ахмата опасности не предвидится[64], митрополит каждодневно возносит молитвы Господу о благополучном завершении похода, пожаров больших в Москве не случалось, юный княжич благоразумен и следует её, Марии Ярославны, советам, чего, к сожалению, не может она сказать об Андрее Меньшом, который послал воеводу Сабура с вологодской своей вотчины воевать сёла и погосты на Кокшенге-реке, и с немалой тот добычей воротился в Вологду. Скрыть хотел Андрей от неё своё своеволие, жадностью лишь единой побуждаемое, и тем самым ещё более прогневил её. Иван нахмурился, читая про меньшого брата. Подумал с неудовольствием, как после Шелонской битвы и другие братья, Юрий, Борис да Андрей Большой, чуть ли не вслух толкуют, насколько обогатятся они после похода, готовятся новгородскую его отчину по частям растащить. А далее что, опять зависть к чужому добру до распри доведёт? Нет уж, лучше не допускать того. Одарить, конечно, следует братьев, но в меру. Да не рано ли радуются они, ещё сглазят удачу-то. С Заволочья гонца по сию пору всё нет и нет.

На четвёртый день после того, как встали под Коростынью, ближе к полудню показались десять лодей на озере, плывущих к берегу. В стане насторожились, затрубили сбор, однако вскоре выяснилось, что то новгородское посольство едет челом бить великому князю. Навстречу выплыли лодьи воев московских, взяв новгородцев в кольцо. Наречённый архиепископ Феофил с тревогой и страхом поглядывал на хмурых лучников и на прочих ратников, опускающих вёсла в нескольких саженях от него. За ним попарно следовали лодьи с посадниками и житьими от пяти концов, тысяцкими и кончанскими старостами. Плыли медленно, судёнышки были перегружены людьми и тюками, сундуками, коробами, полными богатых даров Ивану Васильевичу, и боярам его, и иным полезным людям. Это было полномочное посольство от Великого Новгорода, посланное с наказом замириться с Москвой любой ценою.

На берегу послов также встретила стража. Новгородцам было указано место, где они могут раскинуть свои шатры. Появился дьяк Степан Бородатый и объявил, что государь соблаговолит принять их, когда сочтёт нужным и когда убедится, что раскаяние их в деяниях неправых искреннее и чистосердечное. Феофил, считавший себя самым важным из полномочных послов и непричастным к причинам бедственного размирия, потребовал было у дьяка объяснений и сделал даже попытку возмутиться его надменностью, но Бородатый, не дослушав, повернулся и пошёл прочь, кивнув стражникам, которые расступились и вновь сомкнули строй. Московские ратники плавали на лодьях недалеко от берега. Если бы даже Феофил и пожелал вернуться в Новгород, блюдя гордыню, сделать это было уже невозможно. Да и кому нужен он с гордыней своей в терпящем голод и лишения городе?.. Это понимали и прочие послы. Делать было нечего. Посольская челядь принялась устраивать стоянку, разбивать шатры, косясь на грозных московских ратников. Господа сбивались в кучки, переговаривались негромко и до позднего вечера ожидали, что великий князь пригласит их для переговоров. Но никто не являлся с приглашением. Спать легли в полном неведении и тревожном ожидании.

Назавтра с утра вновь пришёл Бородатый и пригласил послов в шатёр, где их должны были выслушать бояре московские с братьями великого князя. Послов сопровождала московская стража, торжественно шествующая сзади и по бокам, и новгородцы походили на пленников.

Степенной посадник Тимофей Остафьевич предложил начальные условия, по которым Новгород Великий отказывается от союза с Казимиром, соглашается вновь принять великокняжеского наместника на Городище и готов выплатить восемь тысяч рублей отпускных. Феофил просил передать Ивану Васильевичу слёзную просьбу об освобождении усланных в Москву знатных пленников из новгородской господы. Московские бояре сдержанно приняли дары, условия оставили без обсуждения, обещав передать их государю и вернуться к разговору, когда выяснится его мнение по этому поводу. Огорчённые тем, что дело движется столь медленно, послы разошлись но своим шатрам.