Но я все же помедлил еще немного, глядя ей в глаза.

Прежде чем привычным жестом Черного Лавагета сжать пальцы.

Пламя явилось и вспыхнуло – под потолок. Багряное, убивающее, жадное – огонь Флегетона, огонь из подземных трещин, из жерл вулканов. Драконом пронеслось по дровам, желая обратить живое – в пепел. Охватило тонкую фигурку, прижимающую к себе искусно расписанный сосуд…

И вдруг просветлело изнутри, проросло оранжевым, умиротворяющим теплом, жадность обратилась лаской, багряный сумрак в каждом отсвете сменился прогоняющим холод светом… Непривычным, милым, веселым – как она.

Какой была она.

В руках девушки, состоящей из пламени, больше не было ничего, и сами эти раскинутые руки казались цветком, новым нарциссом, равного которому Гее-Земле никогда не вырастить…

Мне пора, – шептали раскинутые руки. Много работы. Много маленьких смыслов – греть…

Гестия уходит в людские очаги.

– Навещай мой дом… сестра.

– Я обязательно навещу его – когда у тебя будет дом…

Потом я стоял и смотрел на очаг, в котором полыхал и не хотел гаснуть маленький теплый костерок. Очаг был огромный, закопченный, с тлеющими углями, а огонек – крошечный, весело пляшущий в самом центре.

Погаснет, – вдруг понял я. Погорит еще немного надеждой – и погаснет.

Олимп – не дом, а средоточие власти, и в здешние очаги Гестия тоже не придет…

Я зачерпнул пригоршню углей – левой ладонью, которой брал Серп Крона и жребий. Жара не чувствовалось – наверное, огрубела кожа.

Так, приятное тепло – угли не остыли до самого моего мира.

Я вернулся к себе так, как ушел – в несколько шагов, не проходя через веселящийся Олимп. Отвернувшись от медленно затухающего очага, сделал шаг, второй, изломав мир вокруг себя – и остановился на берегу Стикса, неподалеку от золотых Врат в мой мир.

В сжатом кулаке билось трепетное сердце – частичка огня, который теперь запылает в домах у смертных. Оранжевой освобожденной надеждой – непримиримой противницей Ананки-судьбы. Я понимаю, почему Ананка так не любит сестру. Потому что пока есть надежда – люди не верят в судьбу, положенную им.

Люди верят в лучшее.

Оттого-то и старалась ее убить Ананка, породившая тех, кому безразличны все надежды – Прях. Потому-то титан Япет в давние времена и спрятал часть надежды в свой сосуд, надеясь, что Ананка не догадается искать ненавистную сестру среди бедствий в доме титана.

А теперь чтобы истребить Надежду придется погасить огни во всех очагах. Прорастающее в сердце тепло человеческих жилищ. Гестия, сестренка, сама того не зная, ты переиграла Судьбу: надежда будет жить вечно, в смертных, к которым ты ушла, а потому Ананка так сурова сейчас у меня за плечами.

Или она не поэтому…?!

Я все-таки забыл, что сегодня за день и как он начинался. Забыл о своей битве, рванувшись на Олимп, забыл, что полдня я усердно нарывался…

Нарвался.

Звякнуло тонко, почти нежно – из пустоты. Предупреждающе вскрикнула Ананка – не успела…

Запястья обхватили адамантовые звенья цепи. Неведомая сила вырвала двузубец из рук – и он исчез, растворился в сумраке, густо подкрашенном огнем. Две каменные лапищи легли на плечи – сперва на левое, потом на правое. Сжали. Надавили. Сильнее.

Смеются они, что ли. Столько лет Тартар держать, да я их веса просто не чувствую.

Только когда сверху послышалось озадаченное пыхтение, а на макушку шлепнулись капли великанского пота – я согнулся и позволил поставить себя на колени.

Иначе рано или поздно они догадались бы ударить по ногам.

Равнодушно плескал неподалеку Стикс – отсюда даже можно было услышать плеск весел Харона. С озадаченными стонами вокруг начали собираться первые тени: стоило помереть, чтобы увидеть такую картину!

Аид Непреклонный – на коленях, со скованными руками, без оружия, без жезла…

Цербер у врат захлебывался злобным клокотанием – почуял беду для Владыки.

– Его тоже посадили на цепь, – поведали из пустоты со смешком. – Пришлось взять у Гипноса малость макового настоя, а спящего сковать уже просто. Как беспечного – правда же, Кронид?

– Откуда у тебя мой шлем?

Смех затанцевал чуть левее, я повернул голову. На затылок тут же легла ладонь великана, пригнула голову к груди, и смотреть пришлось исподлобья, как рабу. Сзади волной шла ощутимая ненависть – вместе с запахом чеснока и пота, наверняка великаны – из остатков тех, кто сражался в Титаномахии…

Тех, кто помнит Черного Лавагета.

– Да ведь ты же сам им разбрасываешься! Афина, Гермес, этот смертный герой – убийца Горгоны…А мне нельзя? Не сложнее, чем весло у Харона стянуть.

Неудачное сравнение. Харон за свою драгоценность – из Тартара достанет и шею скрутит.

Толчок в плечо вышел злобный, ощутимый. Адамантовые путы резанули запястья, впились накрепко. Невидимка расхаживал взад-вперед, хрустя мелкими камешками из-под сандалий.

– Не хочешь показывать лица, Оркус? Или шлем… по вкусу пришелся?

Бог лживых клятв появился тут же, опираясь на мой жезл и держа в руке хтоний. Бледно-синее лицо было тревожно, но глаза пылали скрытым торжеством.

– Не пришелся. Великоват – болтается на голове. И тяжеловат. А вот жезл твой в руке лежит как влитой – будто под меня и сделан. А тебе – пришлись по вкусу цепи, Щедрый Дарами? Работа Циклопов – не наглядеться! В кузнице Гефеста совсем без дела лежали – представляешь? Крепкие такие с виду. Правда, я их уже испытал…

Надо же, какие предусмотрительные нынче пошли заговорщики. Ведь ему же недостаточно было, что это работа Циклопов. Ему нужно было проверить их на время – сколько они могут держать бога.

Теней вокруг становилось все больше – люди падки на зрелища и после смерти. Не желали плыть в сторону Леты за забвением. Желали – стоять и любоваться на нелепо попавшегося в силки Аида Непреклонного: миг – и куда делось величие. Разве что багряный плащ остался…

– Сизиф принял цепи с охотой. Отдаю ему должное – о Танате он сам подумал. Ему как раз открыли, что Жестокосердный скоро явится за его головой, а смертным так не хочется умирать – верно говорю?

Дружески оглядел собравшуюся толпу теней. Те поддержали – кто вздохами, кто скрежетом призрачных зубов, кто негромким плачем…

– А ты оказал мне еще одну услугу, когда притащил эти цепи в свой дворец, да еще и положил их рядом с хтонием.

Хтоний Оркус обронил, да еще ногой наподдал – мол, хватит, оказал на сегодня услуг. Шлем, который веками не видел такого пренебрежения, глухо дзынькнул о камень, по черной бронзе волной пробежали сначала картины неприличные, потом ужасные. Все – с Оркусом в главной роли.

А двузубцем бог клятв любовался. Трогал пальцами то одно острие, то второе. Заглядывал в глаза выкованным псам, казалось, вот-вот поцелует песьи морды.

– И что теперь? – сказал я. – Поднимешь восстание? Обрадуешь Гекату и ей подобных, дав свободу этому миру?

– Геката – дура, как и ей подобные. Они думают, что у этого мира не может быть владык. Ты доказал, что им можно править. Сделал его царством. А теперь, когда трон твой внезапно опустел…

Проклятые камни отчаянно кололи колени, и резало слух дыхание Ананки.

«Невидимка…»

«Я сам».

– Ты дурак не меньший, чем она, если думаешь, что тебе позволят сесть на мое место.

– А разве нет? – и засмеялся беспечно, блеснули глаза юностью и азартом. Куда и делось подобострастие, вечно дрожащий подбородок… – Сколько из них останутся верными тебе и попробуют поднять восстание – Танат? Гипнос? Ведь по пальцам же можно пересчитать. Я же – свой, я сын Перса, внук Эреба, мой отец когда-то хотел править здесь, меня они примут как избавление от тебя… А тем, кто не пожелает слушать – я знаю, чем ответить.

И любовно поглядел на черные жала двузубца.

Едва ли он рассчитывает только на чудесное оружие ковки Циклопов. Наверняка успел заручиться поддержкой кого-нибудь из Стигийских болот. И великаны – значит, восстание в копях. Кузницы…