– Ты не задумывался о том, что идею им предоставили вы с Афиной? Когда помогали Персею. Всучили ему мой шлем. Щит работы Гефеста. Твой меч и сандалии. И он обошелся без вызовов на открытый бой. Чудовище спит в окружении сестер в своей вотчине. Герой подкрадывается к чудовищу со спины – осторожно, глядя в щит. И отрубает голову. Чудовище ничего не успевает понять, а его сестры бессмысленно махают крыльями…

Медная крылатая стрела перечеркнула черный свод мира. Блеснули золотые перья. Гермес задумчиво проводил одну из Горгон взглядом.

– Отец был недоволен, когда ты принял их. Правда, ничего не велел приказывать или передавать. Но хмурился очень выразительно.

Зевс может выразительно хмуриться, выразительно щуриться и даже выразительно сжимать пальцы вокруг молнии. Хватит ему соваться в дела подземного мира.

– Пусть бы тогда бросил их в Тартар. Если бы я не принял этих двоих, они начали бы убивать наверху.

Гермес промолчал. Наверное, от души радовался тому, что тема забыта и на вопрос не нужно отвечать. Потому что если они в своих заботах о смертном Персее подарили заговорщикам мысль о том, как свергнуть Зевса…

В воздух поднялась теперь вторая Горгона – медно-золотым бликом рванула ко дворцу Немезиды.

– Сфено? – спросил племянник.

– Эвриала. Сфено тяжелее летает.

Гермес оценил полет и поежился: сандалии от такого не всегда и спасут, разве что вместе с моим шлемом.

А Горгоны, знающие, кто помогал Персею с убийством их сестры, в последнее время улыбаются вестнику богов особенно кроваво.

– Дядя… кхм… Владыка. Ты знаешь Посейдона лучше остальных. Сейчас его нужно отвлечь от заговора. Аполлон и Гера не решатся действовать только вдвоем. Может, это потом и забудется. Может, я помирю отца с Герой или успею хоть что-нибудь разузнать…

Образец почтительного сына. Впрочем, если заговорщики восторжествуют, именно вестнику придется хуже всех: его недолюбливает вся троица.

Может быть, мысль была навеяна настойчиво крутившимся образом перед глазами: храпящие кони, искры из-под копыт, неистовое мелькание бронзовых спиц в колесах настигающих колесниц…

– Ты слышал о царе Писы Эномае?

Гермес поперхнулся от возмущения. Это всегда происходило с вестником, когда ему задавали кощунственный вопрос: «Ты слышал…?»

– Сын Ареса? Возомнил себя лучшим колесничим в мире. А Арес ему еще и упряжку подарил. Миртил – это мой сынок – у него возничим служит. Говорит, отменные кони. Вороные, глаза – огонь… и бабки там какие-то тоже хорошие. Я, уж извини, не любитель, как ты или…

Замолк, потрясенно уставившись на кадуцей.

– Или как Посейдон, – неспешно выговорил я. – Если что-то Жеребец не пропустит – так это соревнования на колесницах.

Племянник не усидел на скале – нервно трепеща крылышками сандалий, взмыл на локоть.

– Это, конечно, верно, но с какой радости Эномаю вызывать Посейдона на состязание? Этот сын Ареса – хитрая змея. Он и соревнования-то придумал только чтобы дочь замуж не выдавать. Как ее… – щелкнул пальцами, – Гипподамия! Ата разносит слухи, что отец уж слишком любит свою дочурку, до того, что и на ложе от нее не отходит. Так это или нет, но всех ее женихов он заставляет соревноваться с собой как колесничих. А после, представь, головы им рубит. Срубит, а потом – на кол… а-а, так вот как ты узнал…

Очень трудно не заметить, когда перед твоим троном за год предстает десяток колесничих, которым после соревнований отрубили головы.

– Можно было бы, конечно, попросить Эрота, чтобы влюбил Посейдона в эту Гипподамию, да только может не сработать: у дяди нынче новый любимчик. Сын Тантала, Пелопс.

– Тот, которого ели?

– Ага, божественная трапеза для олимпийских гостей. Посейдон уже на том пиру на него заглядываться начал, а недавно вот в любовники взял. Пообещал ему любую невесту достать, одну из колесниц своих подарил…

Я покачал головой. Перестал перебирать жемчужины пальцами. Отвернулся от мира – послал племяннику взгляд: «Ну? Я тебя учить должен?»

– Ты коварен, дядя, – восхищенно протянул Гермес, забыв о титулах. – А я-то думаю, почему Деметра все разговоры о тебе начинает с «эта хитрая скотина…» – я махнул рукой, принимая похвалу, и вестник приободрился. – Хорошо. Лечу к Эроту, уговариваю его влюбить любовничка Посейдона в эту самую Гипподамию. Думаю, Эрот исполнит свое… а дальше?

– Дальше тебе остается уговорить Жеребца испытать Эномая и его колесницу. Под видом очередного жениха.

– Сделаем. Дяде только дай колесницей порулить, такое он и впрямь не пропустит. Только что толку с того, что он выиграет у этого смертного и получит в жены его дочь?

– Потому что он проиграет этому смертному. Как думаешь, это отвлечет его от заговора против Зевса?

– Да он свое имя забудет, – пробормотал потрясенный посланник, плюхаясь обратно на камень. – А море будет штормить целый месяц… только вот как можно сделать так, чтобы Посейдон проиграл сыну Ареса?! Я не очень-то люблю дядю, но он– лучший колесничий из Двенадцати, а это…

– Да. Он – лучший колесничий. Из Двенадцати.

Правда, был, помнится, один бешеный, на колесницу которого Посейдон даже становиться боялся.

Глазам Гермеса может Афродита позавидовать – она все хвасталась, что у нее самые большие глаза на Олимпе… Не самые.

– Рот закрой – Горгона залетит.

Вестник богов захлопнул рот так поспешно, будто туда и впрямь стремилась одна из сестер покойной Медузы.

– Ты примешь вид Эномая?!

Жемчужины бездумно щелкают под пальцами, только все быстрее и быстрее.

– И встанешь на его колесницу, чтобы состязаться с Посейдоном?!

– Лошадей впрягу своих. Остальные боятся.

– В-владыка, так ведь он же – узнает? Тебя и твоих лошадей?

Сомневаюсь. Брат давно меня не видел, да он никогда и не умел смотреть как следует, а в запале, наполненный азартом перед гонкой…

Больше за лошадей опасаюсь: мои тоже вороные, как у Ареса, но чтобы Жеребец не распознал коней из Гелиосовых конюшен…

– Снадобье, – предложил Гермес. – Морочащее какое-нибудь. Можно взять у Гекаты.

Смотрел он на меня все еще с удивлением, но зато уже начал соображать. Хотя и не слишком четко: взять что-то у Гекаты – все равно что раскрыть себя. Зная ее любовь ко мне – ее снадобье перестанет действовать в самый нужный момент.

– Точно – у Гекаты, – уверился Гермес. – Мне она не откажет, сделает все, как надо!

– С чего бы?

Глаза у вестника мгновенно стали очень-очень косыми. И лукавыми – почти как ухмылка.

– Так мы с ней, было дело, познакомились ближе… ну, со всеми тремя телами. Теперь у меня от нее три дочери.

То есть, эти трое чаровниц, которые порхают вокруг Гекаты в последнее время…

Я не успел ничего сказать: вестник богов, хихикая, упорхнул под самый свод.

Наверное, наслаждался выражением моего лица.

А может, просто спешил к Гекате – начинать выполнение коварного плана.

Скатилась по нитке еще одна жемчужина. Черная. Застыла между черными и белыми сестрами – ни туда, ни сюда.

Асфодели на полях качали головками укоризненно. «Куда ты опять ввязался, неугомонный?»

У вас спросить забыл, куда мне ввязываться…

* * *

В облик царя Писы Эномая я втискивался с трудом.

Может, сказалось то, что я ни разу прежде не принимал обличье смертного (а зачем, если есть хтоний?). А может, – что облик этот был не очень… (по оценке Афродиты – «пфе», не более).

Царь Писы Эномай был узкоплечим. Тонкокостным, жилистым. С глубоко посаженными хитрыми глазками цвета нездорового моря. С носом-шильцем, которым полагалось хищно клевать воздух, вот только нос был сбит набок: наверняка после падения с колесницы. Грязно-рыжие кудри вяло пенились вокруг изрядной проплешины на голове. Ноги – кривое колесо, с такими только на тряской дороге равновесие держать.