– Ясно, – кивнул Деян, подумав про себя, что непременно так и сделает, если когда-нибудь вернется в Орыжь. Прежде он попросил бы Мажела или Нареха, но теперь братьев не было, и предстояло самому поработать зубилом и тяжелым молотом. Чего он делать не умел; однако после всего это не казалось такой уж непреодолимой сложностью.

«И братьям… Всем нашим надо место отвести и надгробия поставить: пусть кости невесть где их, все же память будет, – мрачно подумал Деян. – Хоть бы за этим стоит вернуться».

Глава двенадцатая. Как разумные люди

– I –

Голем долго молчал, собираясь с мыслями. Больше всего походило на то, что он никак не может решиться приступить к самой важной для себя части рассказа, той, которую откладывал мучительным многословием и ради которой и затеял это долгое откровение.

– Рибен! Прости, что перебил вопросом, – окликнул Деян чародея, пока тот окончательно не ушел в себя. – Так чем все закончилось с этими самыми хавбагами?

– Ничем: можно сказать, оборвалось на полуслове. – Голем вздохнул. – Я так и не запросил отставку: собирался, но… Кроме всех других причин, была еще одна, по которой для меня казалось предпочтительным полжизни – не более и не менее – проводить на Островах, где я мог на время укрыться от самого себя и откуда мог возвращаться на материк, прикрываясь служебной необходимостью и не тратя чересчур много времени на дорогу. Все случилось давно, когда я еще носил у пояса маршальский жезл. К году своего первого отъезда на Острова я был женат уже много лет – и половину из них проклинал себя за это. Я забывался вином, которое мне поставляли с Дарбанта, и работой; ни Джеб, ни Венжар, ни Марфус, ни кто-либо другой не могли мне помочь, да и, по правде говоря, не считали это нужным; а я мучился невозможностью исправить непоправимое. Сказка твоей знахарки настолько далека от правды, Деян, насколько это возможно, при том, что она имеет хоть какое-то к ней отношение. – Голос Голема неуловимо переменился. – Правда в том, что Радмила никогда не любила меня. А я… Я только перед самой церемонией удосужился поинтересоваться именем будущей жены: наш брак был заключен по расчету, который к тому же к нам двоим имел мало отношения. Отец Милы владел несколькими крупными фабриками и угольными шахтами на юге. Он хотел породниться со знатью, выгодно пристроив дочь, а Венжару позарез нужна была его поддержка в каком-то длительном и важном предприятии; сейчас не припомню даже, в каком. Но сам Венжар был бадэйцем по крови и совсем не ладил с женщинами – я уже говорил. Он попросил меня, и я согласился: почти все время я проводил в походах, и мне было все равно, с кем входить под руку в бальную залу в те редкие дни, когда я появлялся при дворе, – а протокол предписывал непременно иметь спутницу, и выбирать из многих женщин порой становилось обременительно. К тому же этот союз был для меня временным: у Милы не было никаких колдовских способностей, потому я должен был пережить ее по меньшей мере на век и мог в будущем жениться еще столько раз, сколько пожелаю. Старика-фабриканта это ничуть не смущало, как и то, что я не намерен был в ближайшее столетье обзаводиться наследниками. Я опасался – по мнению Нирима, небезосновательно, – что однажды меня поразит безумие, как и отца, от которого я унаследовал лицо и безоглядную вспыльчивость, и что та же участь может постигнуть и моих детей… Потому я считал, что лучше мне их не иметь до того дня, как медицина достигнет значительных успехов в лечении душевных болезней, или даже вовсе обойтись без наследников: в том, чтобы продолжать славный род Ригичей, я по молодости лет не видел никакой необходимости. В общем, отец Радмилы знал, что от меня ему не дождаться внуков, но плевать он на это хотел, как и на то, что я буду или не буду делать с его дочерью. Маршал-чародей, молодой и знатный, был даже лучшей партией, чем он смел желать: роль моего тестя делала его вхожим в императорскую приемную и открывала перед ним многие возможности, например – с выгодой устроить других детишек, которых у него насчитывался десяток от разных жен… Мы в спешке подписали брачный контракт, провели церемонию, а на следующий день я отбыл на полгода подавлять волнения в предгорьях. Будущую жену я впервые увидел уже на церемонии и нашел довольно симпатичной особой: она двигалась скованно и поглядывала по сторонам с понятным испугом, но в разговоре держалась с тем невысокомерным достоинством, которое так ценят хавбагские теологи; она была неплохо образованна и умна. Свадебное застолье продолжалось весь день. Среди имперских военных зазорным считалось разбавлять выпивку или пропускать тосты, так что к ночи я набрался, как свинья. Исполнил супружеский долг в будуаре на тахте и там же и уснул, а рано утром уехал, чтобы вернуться только через полгода… За время моего отсутствия Мила превратила мой столичный особняк в весьма уютное место. Я нашел ее столь же сдержанной и задумчивой, какой запомнил; она была вежлива со мной, но не ласкова, мое присутствие явно было ей неприятно. Это удивило меня; как всякий молодой самоуверенный болван, я в ту пору полагал свое внимание лестным для любой женщины, а не наоборот… Я спросил, в чем дело; извинился за то, что в предыдущую нашу встречу был, вероятно, недопустимо груб: хотя бы на извинения у меня хватило ума. Мила в ответ лишь пожала плечами, сказав, что никакой особенной грубости не припомнит, поскольку я был достаточно любезен, чтобы исправно подливать вина и ей, – но на том мои достоинства в ее глазах и заканчивались. Она всегда отличалась прямотой; даже страх передо мной – а она боялась меня, как набожный крестьянин боится бесов – не мог заставить ее подольститься. «Покупая щенка, вы проверите его стать, покупая коня – посмотрите его зубы и копыта. Только жену вы купили не глядя, милорд Ригич, и это говорит о вас достаточно. Более я ничего не желаю знать. Вам повезло купить послушную жену: я буду чтить данные перед Господом клятвы и вашу волю; но вы мне противны… – надо было видеть мое лицо, когда Мила мне все это высказала! – Не единожды, забывшись, отец сравнивал нас, своих дочерей, с племенными кобылками; надо полагать, я выросла совсем негодной, раз он продал меня вам на мясо. Что ж: владейте смело, но не ждите от меня большей любви, чем от той отбивной, что съели за обедом». Вот как она меня отделала! – Голем горько рассмеялся. – Не знаю, как сейчас, Деян, но в мое время лишь немногие счастливчики заключали браки с кем-то, кто был им небезразличен, и еще реже хоть какой-то выбор имели женщины. Молоденькие девушки часто становились предметом торга между родителями и будущим супругом, но это не значит, что у них не было гордости… У Милы же гордости хватило бы на десятерых. Сложно представить, насколько она была уязвлена свершившейся сделкой. Но тогда, к теперешнему своему стыду, я нашел ее гнев и обиду забавными и весьма для себя удобными. «Сожалею о том, что сложившееся положение кажется вам обременительным, – сказал я, – но ваше беспокойство совершенно напрасно: как вы могли заметить, я нечасто бываю дома, и тем наш союз обещает стать выгодным нам обоим. У меня и в мыслях не было ни к чему вас принуждать: случившееся между нами прошу считать досадным недоразумением… Я не буду вас стеснять; мне не нужно вашей любви и дружбы – одно лишь соблюдение приличий. В мое отсутствие распоряжайтесь конюшней по своему усмотрению и, если угодно, заведите себе конюха по вкусу. Только не позволяйте ему объезжать вас на виду у других! Давайте договоримся как разумные люди…» Так или почти так я тогда сказал, и своими солдафонскими шуточками наверняка обидел ее еще больше, однако она владела собой достаточно хорошо, чтобы не выплеснуть вино мне в лицо.

– II –

– Мы договорились не мешать друг другу: большего я и не желал, – сказал Голем. – Если неприязнь жены и задела мое самолюбие, то самую малость. Я не был красив и не слишком хорошо умел держаться в свете, но маршальский жезл и чародейская слава привлекали ко мне многих женщин: обычно я тяготился их вниманием, но если хотел развлечься, то всегда имел на выбор пару-тройку адресов, где мог к обоюдному удовольствию получить все желаемое. Взаимная нелюбовь и неверность были обычным делом, так что на фоне других мы с Милой казались вполне благополучной парой. Это в какой-то степени соответствовало действительности: отношения наши со временем перестали быть крайне натянутыми и перешли в то прохладное приятельство, какое случается между дальней родней. Мила так толково распоряжалась теми средствами, которые я ей выделил первоначально, что вскоре я разрешил ей участвовать в управлении моими родовыми землями вместе с Ниримом. На зиму она возвращалась в столицу, а остальное время проводила дома, в Старожье. Меня зареченцы боялись, как бы я ни старался быть любезен, тогда как в Миле люди души не чаяли… Она всегда была внимательна и добра к ним, умела проявить и твердость, и сочувствие; Нирим и многие другие не переставали нахваливать ее практическую сметку. До женитьбы мне частенько случалось чувствовать неловкость из-за того, что я мало времени уделяю родной земле: постоянно я был занят чем-то более важным, к тому же, как я говорил, подданные недолюбливали меня, что осложняло дело… Теперь же, впервые со времен моей бабки, Старожье обрело настоящую хозяйку, и я воспринял это как должное, хотя не мешало бы проявить хоть немного благодарности… К стыду своему, по большей части я просто не замечал жену, если в том не было необходимости. А ее, надо думать, успокоила моя ненавязчивость, потому в те дни, когда ей приходилось встречаться со мной, взгляд ее прекрасных глаз больше не хлестал меня так, словно я был воришкой у позорного столба... Мила исправно ставила меня в известность о происходящем дома, без стеснения привлекала к решению вопросов, которые, как она полагала, требовали моего участия, и, обсуждая дела, мы куда чаще, чем можно было бы предположить, сходились во мнении. Но – временами это даже раздражало меня – при разногласиях она всегда уступала, как полагала для себя единственно верным в соответствии с брачной клятвой и своим положением. Была вежлива и обходительна со всеми, кто бывал у нас дома, хотя Венжара, устроившего когда-то наш брак, она по понятным причинам терпеть не могла, а Джеб ее пугал: в отличие от многих, она знала всю правду о нем, но это не делало его общество для нее более приятным. Джеб, впрочем, не обижался… Мы с Милой никогда больше, со злополучного дня нашей свадьбы, не делили ложе. Однако, верная своим убеждениям, в обществе она играла роль моей жены превосходно, что было особенно удивительно при ее большом деловом таланте. Обычно неглупые, но несчастливые в браке женщины придают своим чувствам много значения и открыто выражают пренебрежение и презрение к мужьям, заставляя тех краснеть перед другими мужчинами, однако Мила никогда себе такого не позволяла. Я много раз слышал, как уничижительно она отзывалась о тех дамах, кто публично прохаживался по чести их невезучих супругов; думаю, тут все дело в воспитании. Ее отец вбил ей в голову, что ради блага семьи она обязана стать для любого проходимца хорошей – такой, как тот пожелает – женой и хорошей матерью его детям; что в том важнейшее ее предназначение. Мила умела ценить себя, но в то же время ее представление о самой себе было ущербно, увечно… В дикие времена на Дарбате детей сажали в вазы или затягивали в тугие корсеты, чтобы вырастить из них уродцев на потеху правителям; когда я думаю о юных годах Радмилы, иного сравнения не идет на ум. Отцовская наука изогнула, изуродовала ее внутренний стержень, как шутовской корсет – позвоночник; но свою кривую спину она держала неизменно прямо – и с тех пор, как я узнал ее лучше, это восхищало меня. Поспешный брак со мной, вообще не заинтересованным в свадьбе и не желавшим обзаводиться наследниками, был для нее страшным оскорблением, но, мне кажется, откажись она играть на людях роль моей примерной жены – тем самым в своих глазах она лишь подтвердила бы то, что заслужила эту оскорбительную для себя участь… Так мне видится это теперь. Но тогда я не задумывался об этом вовсе и беспокоился об ее предпочтениях и душевном благополучии меньше, чем об удобствах и развлечениях для своих солдат, поскольку, в отличие от последних, Мила могла сама о себе позаботиться.