Юрий Вячеславович Сотник

ПРО НАШИ ДЕЛА

Как только организовался наш КВШ, Оська велел мне подробно записывать все школьные дела.

— Ты будешь у нас летописцем, вроде старинных иноков, — сказал он. — Не так уж часто ребятам приходится делать то, что делаем мы. Лег через пятьдесят твоя записки будут просто кладом для историков.

Я согласился и даже выменял у одного мальчика толстую тетрадь за немецкий шлем, пробитый пулей, но в течение многих месяцев не написал ни одной строчки. Старинные иноки сидели себе преспокойно в кельях или в обозах княжеских дружин да записывали все, что делается вокруг. У меня же с этим КВШ было столько дел и всяких неприятностей, что я пить-есть забывал, не то что думать о каких-то записках.

Только теперь, через полгода, у меня нашлось время, чтобы рассказать всю эту историю.

Глава I.

Таинственные записки

Дело было весной 1943 года. Я сидел на подоконнике, зашивая порванный ботинок. В голове у меня были очень мрачные мысли.

За неделю до этого мы с мамой вернулись из эвакуации в родной городок. Я, конечно, успел уже обегать всех знакомых ребят, наслушался рассказов о происходивших осенью боях на подступах к городу и не раз осмотрел то, что осталось от нашей школы.

А остались от нее лишь закоптелые кирпичные стены.

Фашисты не смогли ворваться в город. Но они два дня обстреливали его из орудий и разрушили целый район — Осетровую слободку. Просто чудом кажется, что школа, стоявшая на самом краю городка, только сгорела, а не превратилась в груду битого кирпича.

Теперь ребята часто собирались на пожарище. Бродили по классам, в которых не было полов, а вместо потолка синело небо; вспоминали, где чья парта стояла, и говорили о тех днях, когда школу восстановят. Все ребята были твердо уверены, что ее восстановят к осени. Говорили даже, что будет надстроен второй этаж. Все мы, ученики, только и ждали, когда начнется строительство, чтобы самим взяться помогать рабочим.

Но вот однажды в помещении десятилетки, расположенной на другом конце города, состоялось общее собрание учеников нашей школы. Мы подняли страшный шум, когда на эстраду взошел наш старенький преподаватель литературы Платон Иванович. Все мы часто встречали его на улицах, разговаривали с ним, но сейчас так хлопали в ладоши, так кричали, словно увидели его в первый раз после начала войны.

Он стоял перед нами в той же черной суконной толстовке, в которой бывал на уроках, точно так же, как раньше, протирал носовым платком пенсне, но курчавые волосы его и торчащая вперед бородка стали еще белее за этот год.

Когда мы угомонились. Платон Иванович надел пенсне, оперся ладонями о стол перед собой и заговорил негромко и медленно:

— Ну вот… Вот мы и встретились с вами опять в школьной обстановке.

Мы вскочили на ноги и снова захлопали и закричали, а Платон Иванович стоял неподвижно, слегка улыбался и смотрел на нас, не замечая, что пенсне свалилось с носа и повисло на черной тесемочке. Потом он продолжал:

— Так вот, товарищи дорогие! На мою долю выпала очень приятная задача, о которой каждый из вас, по-видимому, догадывается. Мне поручено сообщить вам, ученикам семилетки, о том, что с первого сентября этого года в нашем городе возобновятся школьные занятия. (Тут снова кто-то захлопал. На него зашикали.) Но, дорогие мои, прежде чем начать заниматься, в школе нужно произвести необходимый ремонт. И я полагаю, что все мы, собравшиеся здесь, обязаны внести свою трудовую лепту в это дело.

Тимошка Садиков вскочил и закричал, колотя себя кулаками в грудь:

— Платон Иванович! Честное пионерское! От имени всех говорю: день и ночь напролет будем работать! Честное пионерское!..

— Садись, Тимофей, — сказал Платон Иванович. — Я вполне уверен, что Тимофей Садиков выражает общее мнение, и другого ответа не ждал. Собственно говоря, днем и ночью работать не нужно. Ремонт настолько незначителен, а нас так много, что каждому придется уделить лишь несколько часов своего времени.

Мы притихли, ничего не понимая. Одна девочка спросила:

— Как же так, Платон Иванович?!.

Платон Иванович надел пенсне и посмотрел на нее:

— Позволь! Что именно «как же так»?

— Ну как же так «ремонт незначителен», когда от школы одни стены остались?

Платон Иванович помолчал.

— Виноват! Тут, видно, какое-то недоразумение. Ты о какой школе говоришь?

— Ну, о нашей, сгоревшей, конечно.

— Гм!.. Да-а! Тут недоразумение. Это… это… конечно, моя оплошность. Я полагал, вы уже знаете о том, что этот год мы будем заниматься в три смены в помещении десятилетки.

— У-у! — протянул кто-то.

— Да, дружок! Весьма и весьма прискорбно, но что же поделаешь! В районе поднимали вопрос о восстановлении нашей школы, но пришли к убеждению, что за лето не успеем, не хватит материалов и рабочих рук… Заниматься нормально вы будете и в этой школе. Здесь, как я уже сказал, помещение требует пустякового ремонта: побелить стены да починить несколько парт. Ученики десятилетки легко справились бы с такой задачей сами, но я уверен, что никто из вас не захочет явиться на готовенькое.

Конечно, мы сказали, что будем работать, что можем и без десятилетчиков три раза выбелить школу и починить сколько угодно парт, но настроение у всех было испорчено. Весь день удрученные ребята бродили вокруг своей школы, а девочки даже плакали там.

Все же на следующий день несколько наших ребят отправилось домой к Платону Ивановичу, чтобы поговорить с ним о работе в десятилетке. Но он, оказывается, заболел гриппом и не велел пускать к себе учеников. Больше педагогов из семилетки в нашем городе в то время не было. Директор и физик ушли добровольцами на фронт, математичка Ирина Игнатьевна погибла во время артиллерийского обстрела, а остальные или еще не вернулись из эвакуации, или уехали в областной центр на конференцию учителей.

Тошно мне было все эти дни.

Сегодня уже часа три я сидел на подоконнике и чинил ботинок, у которого чуть-чуть оторвалась подошва. Ковырну разок шилом и задумаюсь.

За этим делом и застал меня Андрей Чижов. Он появился перед окном, словно из-под земли вырос. Маленький, с круглой, стриженной под машинку головой, он выглядел очень озабоченным. Он тихо спросил:

— Ты один?

— Один.

— Дай-ка руку.

Я протянул руку. Андрюшка влез на подоконник, соскочил в комнату и уставился на меня, нахмурив брови, которых у него почти не было.

— Ну? — сказал я.

— Понимаешь… — зашептал Андрей. — Я сегодня получил какую-то странную записку.

Он дал мне смятый листок. Я развернул его и прочел:

— И всё?

— Всё.

— Странно! Где ты ее нашел?

— У себя в комнате, на полу.

— Кто-то что-то затевает, — сказал я.

Андрей нагнулся и зачем-то заглянул под стол.

— Как ты думаешь… — зашептал он. — Как ты думаешь: а что, если тут что-нибудь такое?.. А?

— Ну, например?

— Ловушка, например, какая-нибудь!

— Какая там ловушка! Грабить, что ли, тебя собрались?

— Зачем «грабить»! Что, я сам не понимаю!.. А вот что я тебе скажу: мой отец-то ведь военврач, он в госпитале работает…

— Ну и что же?

— Вдруг кто-нибудь хочет выведать его расположение.

— Чье расположение?

— Госпиталя. Я ведь там бывал у папы.

— Глупый ты! — сказал я. — Ты думаешь, что это тебя диверсанты заманивают? Очень нужен ты им!

— Ладно! — сказал Андрюшка. — Что же все это значит?

Кто-то забарабанил в дверь. Я побежал открывать. На пороге стояла Галина.

— Вот уж прямо, действительно, кому-то совершенно нечего делать! — заговорила она, входя в комнату. — Вот уж, действительно, кто-то прямо только тем и занимается, что выдумывает всякие глупости!