— Ну, я играю на гитаре, — говорит он, опираясь на локти. — Но ты, наверное, уже это знаешь, — когда проводит рукой по беспорядочным волосам, я вспоминаю момент, когда он позволил это мне сделать.

«Подождите, что?»

— Ты... играешь на гитаре? — спрашиваю я с недоверием, и его брови поднимаются.

— Да... я никогда... м-м-м, Кэл, он никогда?..— неуверенно спрашивает Крис.

— Нет!

— Раньше я был в группе, — говорит он, пожав плечами, и мой рот раскрывается.

— Ты шутишь? — я не могу в это поверить.

Крис застенчиво кивает.

— Мы сыграли пару концертов тут и там, но не то чтобы они собирали полные залы или что-то типа того, — скромно говорит он.

— Ты в группе? — я полностью потрясена.

Мужчина улыбается и вздыхает.

— Раньше был, — добавляет он. — Ну, немного сложно оставаться в группе, когда никогда не знаешь, сможешь ли, — его игривая улыбка уменьшилась. Я киваю головой и думаю о том, что каждый момент, проводимый Кэлом со мной, прерывал его жизнь. Не могу не чувствовать себя немного виноватой в этом.

— Могу я задать тебе вопрос? — он наклоняется над столом.

Я кусаю губу. Обычно это означает, что хотят задать неудобный вопрос.

— Конечно, — говорю я, готовясь.

— Ну, — говорит мужчина, снова пробегая рукой по волосам. Кэл использовал это как флирт. Думаю, Крис делает так, когда нервничает.

— Ты пришла из-за денег или чего-то ещё?

Я не могу не рассмеяться.

— Хм, нет. Почему ты так думаешь? — нерешительно спрашиваю я.

— Ну просто, автомобиль, на котором ты ездишь, не совсем базовая модель, и ещё, эм... кольцо, которое ты бросила в меня на днях, выглядит довольно дорого, а Чикаго – не самое дешёвое место для жизни, плюс, ты никогда не упоминала о том, что работаешь где-то... — говорит он, высвобождая нервный смех и потирая затылок.

— О, нет. Ну... — я пытаюсь придумать, как это объяснить. — Ты, то есть Кэл, получил хорошие деньги, работая на Крестфилдов, — его рука сжимается вокруг его напитка.

— Ты уверена, что я был там? — спрашивает он строго. Я знаю, что у его отца не было очевидной привязанности к ним. Казалось, мнение Криса о них должно быть не намного лучше.

— Я мало знаю. Детали твоей работы были, в основном, конфиденциальными, — говорю, прочищая горло. Теперь мне интересно, что же это была за работа. Не могу представить, что ему доверили высокооплачиваемую должность, зная, что в любой момент на месте Кэла может оказаться Крис.

Он выпускает сердитый вздох и качает головой.

— Ты лишь сказал мне, что был связующим звеном в сфере связей с общественностью и исследований и разработок, — говорю, пожав плечами. Снова тишина. Я достаю сумку, которую собрала миссис Скотт, и протягиваю ему коробку сока. Крис благодарно улыбается и берёт его.

— Шот текилы будет немного более кстати, но виноградный сок должен сработать не хуже, — шучу я. Мужчина кивает, открывая его и истощая маленькую коробку. Я всё время пыталась сдерживать себя, но я так много хочу знать, и он тоже, уверена, хочет узнать меня. Мы как два вежливых незнакомца с ребёнком. Всё слишком личное будет переходить в сферу интимности, или, может, это просто моя паранойя.

— Теперь моя очередь задавать вопрос? — тихо говорю я, играя с пустым пакетом от сэндвича.

— Вперёд.

— Ты совсем ничего не помнишь? — спрашиваю я, складывая руки. Его голова немного наклоняется в сторону.

— Не только обо мне или нашей... моей жизни с Кэлом, но и до меня?.. — спрашиваю я с замиранием сердца.

Если бы только он мог хоть что-то вспомнить о нас, обо мне, о нашей совместной жизни. Это жалко. Я знаю, но это заставит меня почувствовать какое-то утешение. Если Кэл любил меня, являясь частью Криса, то тот должен был что-то почувствовать. Даже если Кэл заперт в другой части его разума, Крис должен что-то вспомнить... Его глаза застревают на моих, и секунду он смотрит на меня так, как привык Кэл, с интенсивностью, перегружавшей меня, той, что меня уничтожила. На этот раз Крис выплёвывает в отступлении:

— Прости, Лорен, но я ничего не помню, — он извиняется и переводит взгляд на стол. Я пытаюсь притвориться, что эти слова не режут ножом по моему сердцу. Я не могу этого сделать. Не могу плакать и жалеть себя каждый раз, когда он рядом и что-то идёт не так, как мне хочется. Это не обо мне или о нём. Речь идёт о Кэйлен.

— Нет, всё нормально. Нечего жалеть, — приклеиваю свою отрепетированную улыбку на лицо. Я действительно надеюсь, что он купится на это. И что? Даже если бы он что-то вспомнил, это не имело бы значения. Это просто заставило бы единственную нить надежды всё так же тлеть, раздувая пламя, которое мне нужно быстрее затоптать.

— Похоже на дождь, — пробормотал Крис, и сначала я подумала, что это попытка заполнить всё более возрастающую молчаливую неловкость, последовавшую за этой дискуссией. Но, глядя на прежде солнечное небо, теперь омрачённое темными облаками, я понимаю, что это не так.

— Да, — вздыхаю я. По крайней мере, мать-природа делает нам одолжение, освобождая нас от неудобного маленького пикника. Мы хватаем наши вещи и выбрасываем мусор. Я подталкиваю коляску, когда мы пробираемся к стоянке, заканчивая то, что начиналось как приятная поездка в зоопарк. К счастью, Кэйлен уснула прежде, чем её мама успела всё испортить.

Крис

Когда мне было шесть лет, к нам на несколько дней приехала моя тётя. Она ужасно готовила, но всегда настаивала на этом. Однажды утром она сказала мне, что по возвращении из школы меня будет ждать мой любимый торт. Как шестилетнего ребёнка, меня это заинтересовало. Торт был одной из моих любимых вещей. Думаете, я шучу? Это всё ещё так. Я рассказал об этом всем своим друзьям, думал о нём весь день в школе, а когда вернулся домой, побежал прямо на кухню. Он был на столешнице. Двухъярусный торт с голубой глазурью. Мой любимый цвет. Она была так взволнована, ожидая, чтобы я попробовал. Она отрезала мне огромный кусок, но прежде, чем я успел откусить, моя мама попросила её унести что-то из кухни. И как только я попробовал, то сразу выплюнул. Могу только представить себе лицо, которое я сделал. Я сказал маме, каким плохим он был на вкус и что я больше не хочу.

Моя мать села рядом со мной и сказала мне, что, когда моя тётя спросит, понравилось ли мне, я должен сказать ей, что торт был действительно хорош. Я был смущён. Он был плохим. Ужасным, о чём я и сказал маме. Затем она объяснила мне, что моя тётя очень усердно работала над тем, чтобы сделать для меня этот торт, и если бы я сказал ей, что он мне не понравился, то это сделало бы её очень грустной. Как шестилетний ребёнок, я напомнил ей, что совру, хотя она говорила, что врать нельзя. Мама усадила меня на колени и сказала, что иногда лгать хорошо, если ложь была по уважительной причине. Она сказала мне, что это будет маленькой белой ложью, которая сделает мою тётушку счастливой. Когда моя тётя вернулась на кухню и спросила меня, как торт, я ответил, что он был вкусным, и я всё прикончил. Она была счастлива. Я почувствовал себя хорошо оттого, что сделал её счастливой, даже если мне и не понравился торт. Такова была моя первая белая ложь. Иногда мне интересно, если бы я рассказал своей тёте правду о её неумении готовить, она бы научилась делать это не так ужасно?

Если белая ложь заставляет людей чувствовать себя хорошо, даже если это не очень полезно, то мои слова Лорен были чёрной ложью. Я сделал это не для того, чтобы причинить, в конечном счёте, ей боль, но это для её же блага. Я сказал Лорен то, что ей следовало услышать. В двадцать восемь лет я выдавил из себя свою первую чёрную ложь. Ложь, от которой ей стало совсем не хорошо. Когда Лорен спросила меня, помню ли я что-нибудь, мне показалось, что время замерло. Для неё – для нас – было бы хуже, если бы я сказал ей, что начал вспоминать жизнь Кэла. Я даже не знаю, действительны ли эти воспоминания.