— Самого себя?

— Ну, это я так, для красного словца. Я прослушиваю шумы, производимые нашей подлодкой.

— Это еще зачем?

— Чтобы уменьшить их или устранить совсем. Во имя все той же скрытности!

— Интересно, как же можно устранить, например, шум гребного винта?

— Англичанам это удалось. Они изобрели винт, который вращается медленней, чем наш, но придает кораблю такую же скорость. И шума от него меньше.

— Будь здесь Верду, он наверняка заорал бы: «Hear! Hear!»

— И был бы прав.

Моссе умолкает и снова принимается за шоколад. Есть люди, которые пыжатся от гордости, когда им удается при стрельбе в тире всадить пять крохотных пулек в жалкую картонную мишень. А здесь передо мной человек, запросто распоряжающийся торпедами и ракетами типа «Экзосет»! И еще мне не дает покоя деталь, проскользнувшая в речах Моссе, мне хочется ее прояснить.

— Если я вас правильно понял, капитан,— обращаюсь я к нему,— скрытность ПЛАРБ, от которой зависит ее неуязвимость, а следовательно, и действенность в качестве оружия устрашения, обеспечивается, с одной стороны, бесшумностью самой подлодки, а с другой — эффективностью ее служб наблюдения.

— Это еще не все,— говорит он.— Важно учесть, насколько бесшумно движется вражеское судно и как поставлена служба наблюдения у них.

— Стало быть, если вражеская подлодка издает меньше шума и обладает лучшей аппаратурой для обнаружения противника, нежели наши субмарины, она может выследить их раньше, чем выдаст себя, и уничтожить, оставаясь незамеченной.

Моссе смотрит на меня с довольно кислой миной:

— Что и говорить, положение не из приятных.

— Из чего я заключаю, что наши силы устрашения действенны только в той мере, в какой наша технология — а от нее зависит и бесшумность, и средства наблюдения — не уступает технологии возможного противника. А как все обстоит на самом деле?

— Хотел бы я видеть человека, который сумеет ответить на этот вопрос.

Наступает пауза, настолько тягостная для нас обоих, что мне не терпится поскорее прервать ее.

— Ладно,— говорю я с улыбкой.— Если мне, не дай бог, удастся когда-нибудь стать премьер-министром, я сделаю вот что: увеличу в десять раз число наших инженеров и отпущу в двадцать раз больше средств на научные изыскания.

— Напрасно вы беспокоитесь,— улыбается мне в ответ Моссе.— У нас уже разрабатываются ПЛАРБ второго поколения.

Взглянув на часы и убедившись, что переодеваться для торжественного ужина еще рановато, я протягиваю руку к книжной полке и достаю книгу — не совсем наугад: мне рекомендовал ее Берделе.

Книга называется «Тьма и холод» — это отчет о научном симпозиуме с участием представителей тридцати стран. В ней описываются возможные последствия атомной войны, во время которой будет использовано ядерное оружие мощностью в пять тысяч мегатонн.

Книга такая, что от нее мурашки бегают по спине. Ученые предсказывают, что в подобном конфликте погибнет до пятисот миллионов человек: одни сгорят заживо, других убьет ударной волной, третьи будут обречены на медленную смерть от радиации.

Чудовищная цифра. Но это еще не самое худшее. По мнению тех же ученых, выброс в атмосферу огромного количества пыли, копоти и дыма, вызванный не только самими взрывами, но и страшными пожарами, которые тут же займутся повсюду, приведет к тому, что солнечный свет померкнет и вся планета по крайней мере на год погрузится «во тьму и холод».

Согласно их подсчетам, температура даже в летнее время опустится намного ниже нуля, в результате чего вымерзнет вся растительность. Кроме того, растительный фотогенез станет вообще невозможен из-за постоянной темноты, так что животные и люди если и не совсем лишатся источников питания, то, во всяком случае, станут испытывать в них крайнюю нужду.

Вспыхнувший вследствие этого голод убьет, по всей вероятности, два с половиной миллиарда человек, а к голоду прибавится еще одна напасть: увеличение количества окислов азота в атмосфере разрушит защищающую нас озонную оболочку, вслед за чем возрастет ультрафиолетовая солнечная радиация. Людям и животным будет угрожать слепота, их ослабленная иммунная система не сможет больше противостоять болезням.

Ознакомившись с исходом этой грандиозной катастрофы, в которой погибнет три миллиарда человек, с некоторым удивлением узнаешь, что вопреки всему полтора миллиарда землян уцелеют — главным образом, жители Южного полушария. Менее всего пострадает население Австралии и Новой Зеландии.

Я не читаю эту книгу. Я ее только просматриваю. В ней много повторений, да оно и неудивительно — все ученые с поразительным единодушием рисуют одинаковую картину; она тем более впечатляет, что в их высказываниях не чувствуется никакой политической подоплеки.

Смотрю на часы. Пора идти переодеваться. На пороге я сталкиваюсь с Верду.

— Смотрите-ка,— восклицает он, увидев у меня в руках книгу,— вы читаете «Тьму и холод»?

— Да, жутковатая вещь.

— А вот генерал Галлуа нашел это описание Земли после ядерной катастрофы преувеличенным, неправдоподобным. Назвал его «отчетом для кинематографа».

— Вот уж не знал, что он имеет отношение к физике.

— Он к ней отношения не имеет. Он смотрит на все это с другой точки зрения. Ему кажется, что ни один руководитель государства не решится развязать ядерный конфликт, поскольку это было бы равносильно самоубийству.

— А что ты сам думаешь об этом?

— Вы, господин генерал, изволите рассуждать чересчур наивно,— выпаливает мой юный друг, вытягиваясь по стойке «смирно», но не скрывая ехидной улыбки в уголках губ. И продолжает: — Можно ли хоть на миг сомневаться в том, что, будь у Гитлера такая возможность, он развязал бы ядерную войну?

— Не спорю.

— А ведь в истории было много ему подобных. Мудрость, к сожалению, не является основным достоинством сильных мира сего. Я сейчас читаю книжку Барбары Тачмен «Безумный бег истории». С помощью тщательно подобранных примеров она показывает, что множество правителей — со времен Троянской войны до войны во Вьетнаме — проводили абсурдную, а подчас и самоубийственную политику, полностью противоположную интересам их стран.

— Когда кончишь, дай почитать мне.

— Что за поразительная жажда знаний,— изрекает Верду, принимая высокомерный вид,— особенно для простого эскулапа.

— Как знать,— говорю я,— быть может, ты видишь перед собой не круглого дурака, а всего лишь квадратного.

— Но зато чрезмерно самонадеянного!— восклицает Верду, патетически воздев руки.

Глава VI

У нашего кока Тетатюи редко выдается минутка для разговора. Однако он может позволить себе маленькую передышку после двух часов дня.

Он заглянул в лазарет с жалобой на небольшое растяжение связок в правом локтевом суставе и теперь, после осмотра, сидит, прислонившись к операционному столу, смотрит на меня и вздыхает. Ростом он не выдался, зато плечист, плотен и широколиц. А глаза у него такие огромные, словно вобрали в себя всю пронизанную солнцем безбрежность Южных морей.

— Наконец-то мне стукнуло тридцать три,— говорит он со вздохом.— Еще три года — и на берег.

— Вам так не терпится уйти в отставку?

— Отставка — не самое главное. Главное — отдых. Вы понимаете, доктор, французы из самой Франции думают только о работе. Работа! Работа! Они прямо помешались на своей работе! Чокнулись!

— По-вашему, это будет маамаа...

— Нет, доктор, маамаа — это по-таитянски. А у нас на Рикитеа чокнутых зовут поковеливела.

— Я слышал, что большинство коков, уйдя в отставку, открывают собственные рестораны.

— Только не я! — восклицает Тетатюи.— Сойду на берег — и близко не подойду к плите. Пусть жена этим занимается.

— А не будет вам скучно на Рикитеа, когда вы уйдете в отставку?

— Еще чего? Я займусь выращиванием искусственного жемчуга. У меня есть знакомый японец, он растолкует мне, что к чему. Я обучу моих односельчан, они и будут работать. А я и пальцем о палец не ударю.