Кроме того, проблема с не меньшей остротой встает на уровне самого вида, так как понятие (notion) каждого вида далеко не соответствует концепту метафизически чистой сущности. Платоновская проблема «смешения родов» все еще стоит, и не нужно глубоких размышлений, чтобы убедиться в этом. Не потому ли мы говорим о художественном «творчестве», что всякое действительно новаторское произведение искусства предстает как сущность, которая была равно непредвиденной и невозможной, пока художник не наделил ее существованием? Но искусство в этом просто подражает природе. Препятствия, которые сущее полагает мысли в ее усилии свести его к тождественному, суть выражение дистанции, разделяющей бытие сущности и познание конкретного понятия. Ведь бытие предполагает высший акт, который можно было бы назвать плодотворным источником «иного», если бы он не был также источником единства «иного» и «тождественного», которое превосходит порядок сущностей и способно обеспечить их сосуществование. Преодолевая с помощью внутренней необходимости тождественного разделяющее действие сущности, esse повсюду оказывается началом разнообразия в единстве. Оно именно потому способно сплавлять сущности, не вызывая слияния, что делает это не в плане самой сущности. Как объяснить, спрашивал Кант вслед за Юмом, что из факта бытия чего-либо следует бытие чего-то другого? Это невозможно объяснить, если иметь в виду сущность; но таким образом не объяснить даже бытия чего-то одного. Всякая реальная сущность представляет собой сплетение сущностей, из которых каждая, взятая в отдельности, замкнулась бы в собственном отличии и смогла бы существовать в качестве таковой, только отказавшись от сосуществования. Что же может быть более «иным», чем тело для мысли? Возможно ли более невероятное a priori сочетание, чем «мыслящее тело»? И тем не менее именно такое сочетание мы с равнодушием, объясняемым привычностью зрелища, называем человеком. Это «мыслящее живое существо», которое в учебниках упоминается как банальнейший пример сущности и ее понятия, есть «мыслящий тростник» Паскаля, т. е. пропасть противоречий, глубина и парадоксальность которой становится явной, как только мы задумаемся о ней. Множество метафизиков напрасно старались добраться до ее дна. Когда метафизика сущности пыталась ретроспективно обрисовать замысел мира, в котором мы живем, она без труда находила в нем место ангелам и животным. Но как вписать в него самого метафизика, который не является ни ангелом, ни животным и тем не менее одновременно причастен к ним обоим? Каким образом Декарт сумел ясно и отчетливо согласовать мышление и протяженность в немыслимом понятии «единства души и тела»? Гораздо естественнее было бы сделать их несообщаемыми, как у Мальбранша; или удерживать их на двух параллельных линиях, пересекающихся в бесконечности, как у Спинозы; или упразднить тело, как у Беркли; или упразднить душу, как у Ламетри. Все эти ответы возможно диалектически обосновать, но лишь один учитывает все исходные данные проблемы. Существование есть катализатор сущностей. Будучи их актом, только оно может сплавить их, сразу и целиком, в единство «того, что есть».

Итак, источник всех этих затруднений — один и тот же: естественная склонность разума не признавать трансцендентности акта существования. Эссенциализм, соблазну которого так охотно уступает интеллектуальное познание, издавна поддерживал любопытную иллюзию, блестяще продемонстрированную доктриной Вольфа: если для того, чтобы имелось бытие, оно сперва должно быть возможным, то само основание бытия коренится в его возможности. Но слово «возможность» имеет разный смысл. Во-первых, оно может означать просто отсутствие противоречия в сущности. В таком случае все комбинации сущностей равно возможны, если только они не противоречивы; но ни одна из них не имеет больше шансов на осуществление, чем любая другая. Во-вторых, «возможность» может означать, что некоторая сущность полностью определена, так что она обладает актуальной возможностью существовать — или, как говорили схоластики, находится в состоянии потенциальности, близком к существованию. Но как бы полно ни была определена сущность, ее возможность остается чисто абстрактной. Даже когда выполнены все условия, необходимые для возможности некоторой вещи, тем самым обеспечивается только сама эта чистая возможность. Если хотя бы одно из условий отсутствует, вещь невозможна; но из одного того факта, что абсолютно все условия выполнены, еще не следует, что вещь непременно должна сущестововать в реальности. Абстрактная возможность сущности вещи даже не заключает в себе реальной возможности ее существования — если только, разумеется, мы не причислим к требуемым условиям само существование ее причины. Но если мы это сделаем, то именно существование причины сделает это возможное сущее реальным возможным сущим. Отпе ens ex ente: всякое сущее присходит из другого сущего, т. е. не из возможного, а из существующего.

Если не учитывать этот факт, то происходит переворачивание истинного отношения сущности к существованию. По крайней мере, в человеческом опыте не обнаруживается ничего подобного сущностям, полностью определенным прежде, чем они будут актуализованы существованием. Их esse составляет необходимое условие полноты их определения. А это значит: чтобы быть тем, что они суть, им нужно сперва пройти через становление. Это верно как в отношении человеческих существ, так и в отношениии продуктов их творчества. Шедевры отнюдь не парят от века в некоем эфире возможных сущностей, где художнику остается лишь, так сказать, поймать их на лету. С того момента, как родился Бах, «Страсти по Иоанну» стали возможным сущим; но только наделив их существованием, Бах сделал их тем, что они суть. Таким образом, существование послужило источником их возможности. Мы знаем, что три хорала для органа Цезаря Франка возможны, потому что написаны им; но четвертый хорал невозможен, так как композитор умер, не написав его. Его существование невозможно, и мы никогда не узнаем даже, какой могла бы быть его сущность: ведь для того, чтобы узнать, чем мог бы стать четвертый хорал, сам Цезарь Франк должен был бы сочинить его. Сущность произведения искусства возникает в тот самый момент, когда оно начинает обретать существование, и ровно в той мере, в какой оно его уже обрело. Существование художника есть первопричина существования произведения искусства, включая его возможность.

Непреодолимый эссенциализм человеческого рассудка делает его слепым к этой очевидности. Вместо того, чтобы объяснять потенцию через акт, мы объясняем акт через потенцию. Точнее говоря, мы забываем, что дело идет не о существовании и не о сущности, а о сущем, которое есть то и другое одновременно. Мы воображаем, будто сущности, обязанные существованию полнотой своей определенности, извечно независимы от существования. Дело выглядит так, словно сущности возможных сущих предвечно были зачаты божественным интеллектом, независимым от какого бы то ни было акта существования. Понятое таким образом существование ни в чем не затрагивало бы конкретного определения сущностей; оно заставало бы их в качестве готовых форм, полностью определенных и без него; и ему оставалось бы только наполнить их.

Не так обстоит дело в метафизике сущего, где любое реальное сущее имплицирует и предполагает esse. Даже в Боге чистый акт бытия служит первоистоком всякой интеллигибельности. Божественная идея есть сущность Бога не поскольку она — сущность, а поскольку сущность Бога есть интеллигибельное основание того или другого частного сущего. Соотнося, если можно так выразиться, свою сущность с возможными вещами, Бог познаёт их идеи. Но что есть сама его сущность, как не чистый акт esse? В рамках учения, где истинным является утверждение, что сущность Бога есть само его существование — sua essentia est suum esse — кажется неизбежным вывод, будто множество возможных сущностей содержится в ipsum esse subsistens (самом субсистентном бытии) как множество мыслимых ограничений, налагаемых на причастные к этому бытию акты существования. Быть может, для нас неизбежна иллюзия, будто идеальные сущности обладают какой-то принудительной силой по отношению к божественному мышлению; но по крайней мере нужно познать ее именно как иллюзию. Свобода верховного Художника не стеснена ничем, в том числе и сущностями: ведь по отошению к нему они действительно бесконечны и все являются для него возможными. Даже противоречивое не играет здесь роли ограничения, потому что противоречивое не есть. Но худшей ошибкой было бы считать, будто противоречивое для нас с необходимостью противоречиво и для Бога. Противоречивое в одной системе сущностей, актуализованной божественной волей, может не быть таковым в другой системе сущностей, актуализованной той же божественной волей. Наконец, даже если ограничиться теми из возможных сущностей, о которых нам известно, что они именно таковы, потому что в самом деле существуют; и даже если не принимать во внимание суверенно свободный акт, которым воля Бога предпочла сотворить именно эти сущности, а не другие, — даже при этом остается истинным, что их идеи в Боге — не абстрактные формулы подлежащих сотворению вещей, а творящие акты. И они таковы потому, что пребывают в Боге как его сущность, которая сама есть не что иное, как божественное esse. Вот почему для тварного сущего одно и то же — быть причастным к существованию и иметь свою идею в Боге: ведь идея этого сущего присутствует в Боге лишь потому, что оно получает свое существование от Бога. Итак, сама сущность проистекает из esse как из своего источника: «Similitudo rei quae est in intellectu divino, estfactiva rei; res autem, sive forte sive debile esse participet, hoc non habet nisi a Deo; et secundum hoc similitudo omnis rei in Deo existit quod res ilia a Deo esse participat» («Подобие вещи, которое содержится в божественном интеллекте, создает вещь; вещь, причастна ли она бытию в сильной или в слабой степени, обладает им только от Бога; и такое подобие всякой вещи существует в Боге в соответствии с тем, что эта вещь причастна к божественному бытию»)[1106]. И в самом Боге — в бесконечно большей степени, чем в конечных сущих — существование есть глубинная основа сущностей, включая саму их возможность.