Подобная грамматика слишком трепетно относится к фактам языка, чтобы отважиться на какую-нибудь метафизическую авантюру. Недоверие к логике естественно переходит в недоверие ко всякой философии вообще. Однако можно угадать, какая онтология (если ее искать) была бы ее естественным дополнением. Чтобы удовлетворить смутные ожидания, за которыми, как представляется, здесь следует язык, следовало бы допустить в самой сердцевине реальности то, что некогда называли «первичными актами», т. е. актами существования, в силу которых всякое сущее есть, и каждый из которых разворачивается в более или менее богатое множество «вторичных актов», Представляющих собой его операции. Немаловажный вопрос: допустимо ли здесь уступить внушению языка; но сейчас речь не об этом. Речь идет только об очевидном смысле некоторых суждений, и можно по меньшей мере констатировать, что здесь перед нами две противоположные интерпретации одних и тех же явлений: либо глагол есть нужно рассматривать как связку, а все суждения — как атрибутивные; либо этот глагол означает, кроме того, первичный акт, в силу которого некоторое сущее существует. И тогда основной функцией глаголов будет обозначение не атрибутов, а действий.

Не нужно было дожидаться наступления нашего времени, чтобы осознать эту антиномию и попытаться ее снять. Но такого рода попытки всегда вдохновляются спонтанным концептуализмом рассудка. В самом деле, они направлены на преобразование (посредством процедуры, неэффективность которой нам уже известна) экзистенциальных суждений в атрибутивные. Интерпретируя все глаголы как прилагательные, глагол быть превращают в знак существования вообще, а существование — в некий «общий род», видами которого будут любые частные действия[1094]. Но именно это отрицают грамматики, уважающие аутентичный смысл языка. Сохраняя нередуцируемую специфичность глагола по отношению к другим частям речи, они в то же время ставят логику перед таким обескураживающим ее фактом, как осмысленные суждения без предикатов[1095]. В этом споре классическая грамматика отстаивает, кажется, безнадежно устаревшую позицию. Будучи в своем роде истинной, она истинна только по отношению к определенному классу атрибутивных суждений. Логика реального языка очень далека от того, чтобы сводить все глаголы к единственному глаголу быть, взятому в качестве связки. Напротив, она рассматривает связку как специализированную функцию глагола быть, основным значением которого остается существование. Возможно помыслить бессвязочные атрибутивные высказывания — так называемые именные предложения, столь употребительные, скажем, в русском языке, где глагол есть употребляется в качестве связки только в научных дефинициях[1096]. Так что подлинная проблема состоит не в том, как возможна атрибуция без использования связки, а в том, почему, напротив, столько языков вводят связку в атрибутивные предложения и почему такой связкой служит именно глагол есть.

Задав этот вопрос, мы неизбежно должны покинуть пределы граматики и даже логики, чтобы выйти на уровень ноэтики. В ходе предыдущих рассуждений мы это уже делали, и если посчитали нужным временно отойти от ноэтики, то именно для сохранения, по мере возможности, специфики логического порядка. Но это возможно лишь ценой абстракции, законной самой по себе, однако насилующей психологический опыт, а потому оправданной только в определенных границах. Сама по себе логика никогда не была безразличной к истинности высказываний. Напротив, она обычно определяется как органон, т. е. инструмент, позволяющий (благодаря предварительно полученному знанию мыслительных операций) достигнуть истинного и избежать ложного. Заметим, однако, что это искусство нахождения истинного и избежания ложного не выходит за рамки формальных условий истинного познания вообще, как они проявляются в природе и в самой структуре разума. «Логик, — справедливо говорят нам, — не задается вопросом, истинно или ложно данное утверждение само по себе, т. е. отвечает оно или не отвечает некоторой внеположной разуму реальности — вернее, может ли оно быть подтверждено или опровергнуто некоторым последующим опытом или действием. Ибо суждение может оказаться истинным в силу случайного совпадения, а не рациональной необходимости»[1097].

Итак, логическое искусство опирается на знание формальных условий истинности наших суждений. Однако психологически его применение неотделимо от спонтанной веры в истинность или ложность высказываний самих по себе. Даже названия, которые логик дает предложениям, разделяя их на утвердительные и отрицательные, наводят на мысль, что это в самом деле так. Нам трудно воообразить утверждение, которое в первой интенции не было бы истинным. Предложение «все люди смертны» предстает в форме утвердительного суждения именно в силу того глубокого убеждения, что в реальности все люди в конце концов умирают. Всё, что утверждается, утверждается в качестве истинного; и всё, что отрицается, отрицается в качестве ложного. Вот почему логики так явно колеблются в отношении самой природы исследуемых фактов. Те же самые люди, которые начинают с констатации безразличия своей науки к фактической истиности высказываний, затем силятся показать, что если она и не гарантирует такой истинности, то, по крайней мере, предполагает ее. Например, некоторые говорят, что всякое логическое утверждение заключает в себе некоторое предварительное гипотетическое экзистенциальное суждение, которое, однако, не считается нужным сформулировать. Таким образом, в нашем классическом примере на самом деле мыслится следующее: «Если есть люди, они все смертны». В действительности, если людей нет, всякое утверждение на их счет лишено смысла. Другие сперва заявляют, что логика не требует иного существования, кроме существования понятий как таковых, т. е. просто их абстрактной возможности; а затем добавляют, что «всякое суждение претендует на истинность» и в этом качестве утверждает существование (в каком бы то ни было смысле) субъекта или отношения между субъектом и атрибутом. Например, если я говорю: «Петр болен», я имплицитно утверждаю существование Петра: ведь его определение в качестве больного не имело бы смысла, «если не предположить, что Петр существует»[1098].

Никто не собирается оспаривать, что именно так обстоит дело в опыте конкретного мышления. Несомненно, в обиходном языке предложение «Петр болен» нагружено экзистенциальным смыслом, причем двойным. Ибо, произнося его, мы не только мыслим существующим Петра, в отношении которого утверждаем болезнь, но и саму болезнь мыслим существующей существованием субъекта, который страдает от нее. Таков реальный и, если можно так выразиться, жизненный смысл этого рода предложений. Но отсюда еще не следует, будто для логика оно содержит в себе этот двойной смысл или даже только один из двух смыслов. Сам факт, что логик может вполне корректно использовать его в качестве логического примера, служит тому подтверждением. Ведь всё наше обсуждение предполагает, что данное предложение — не просто используемый логиком пример. Если же оно не более чем пример, то в действительности не заключает в себе никакого реального существования. Более того, оно не заключает в себе (если говорить с точки зрения психологии) даже понятия возможного существования. Конечно, для того, чтобы высказывание было истинным, Петр должен существовать. Но какой логик станет утверждать, будто используемые им примеры суть истинные высказывания? Пока его мысль удерживается на уровне логики, существование в ней отсутствует: логик его не мыслит[1099].