— Вы напоминаете мне Вергилия, — признался он как-то.

— Но почему?

— Помните то место, когда Эней спускается в подземное царство к Плутону? Он истекает кровью, а тени мертвых слетаются на запах. Насытившись кровавыми испарениями, они на какое-то время обретают телесную оболочку и вместе с тем способность говорить; и тогда они горько оплакивают солнечный мир живых![31]

— Да, но я не вижу…

Он подвинул ей тарелку с рогаликами.

— Ешьте… Это все вам… Мне кажется, что вам тоже не хватает осязаемости, реальности. Ешьте же! Бедняжка Эвридика!

— Вы меня смущаете… вашими мифами!

Немного погодя она добавила, поставив на стол свою чашку:

— Эвридика! Как красиво! И правда, вы ведь вытащили меня из Ада…

Но ему вспомнились не грязные набережные Сены, а логова в скалах на берегу Луары, подземелья, в которых всегда было слышно, как стекает одна и та же нескончаемая капля воды… Он накрыл ладонью руку Мадлен.

С тех пор он в шутку стал звать ее Эвридикой. Назвать ее Мадлен он не решался. Из-за Жевиня. Ведь Мадлен была замужем за другим. Зато Эвридика всецело принадлежала ему: ведь он держал ее в своих объятиях, промокшую до нитки, когда с нее ручьем стекала вода, когда глаза ее сомкнулись и тень смерти осенила ее лицо. Пусть он смешон! Его жизнь была лишь беспрерывной мукой, чередой тягостных впечатлений! Никогда раньше он не знал такой умиротворенности, такой полноты идущей из глубины души радости, в которой бесследно растворялось все его недавнее прошлое, полное страха и угрызений совести. Как долго ждал он встречи с этой ослепленной неведомым женщиной! Наверное, с тринадцати лет. С той самой поры, когда он впервые прислушался к мрачной сердцевине земли, к ее темным глубинам, населенным призраками и феями!

Зазвонил телефон. Он схватил трубку. Он знал, кто мог ему звонить.

— Алло… Это вы?.. Свободны?.. Да я просто счастливчик! Да, работы много, но ничего срочного… Вам было бы приятно? Правда?.. Ну, значит, решено. Только бы мне успеть сюда к пяти… Нет, решайте сами. Это так мило с вашей стороны, но мне, право, неудобно… Может быть, в музей… Пусть это не слишком оригинально, но все же… Сентиментальная прогулка по Лувру?.. Нет, не все сняли. Кое-что еще осталось… Тем паче стоит поспешить… Хорошо, договорились… До скорого.

Он бережно положил трубку на рычаг, будто последний отзвук любимого голоса еще оставался в ней. Что принесет ему этот день? Вероятно, ничего нового. Положение было безвыходным. Никогда Мадлен полностью не излечится. Зачем себя обманывать? Возможно, с тех пор как он окружил ее вниманием, она не так часто помышляла о самоубийстве. Но в глубине души она оставалась такой же одержимой. Что же ему сказать Жевиню? Открыть без утайки все, что у него на уме? Флавьеру казалось, что он в заколдованном круге.

Бесконечно перебирая одни и те же мысли, он приходил в отчаяние. Ему уже казалось, что ум его окостенел, иссох и не способен найти выход…

Он взял шляпу и вышел из дому. Клиенты могут зайти попозже, а если не зайдут — ничего не поделаешь!

А что, если Париж начнут бомбить, война затянется и он поймет, что должен пойти на фронт? В любом случае на будущее полагаться не приходится. И только любовь, сиюминутная жизнь, льющийся на листья солнечный свет еще имеют какой-то смысл!

Инстинктивно он пошел к бульварам, стремясь поскорее слиться с шумным человеческим стадом. Ему было полезно отвлечься от мыслей о Мадлен; прогуливаясь возле Оперы, он вдруг понял, что она как-то странно действовала на него, буквально высасывала из него силы. Он был для нее донором — но не крови, а чем-то вроде донора душевной энергии. Именно поэтому ему приходилось, когда он оставался один, погружаться в человеческий поток, стремясь вернуть себе то, что он отдал Мадлен. В такие минуты он ни о чем не думал, разве что иногда ему приходило в голову, что, если повезет, он переживет войну… Иной раз он позволял себе помечтать… Вдруг Жевинь умрет, и Мадлен станет свободна… Он наслаждался, пытаясь представить то, чего никогда не будет, выдумывая нелепые истории. Таким образом он добивался изумительного ощущения свободы, как у курильщика опиума. Толпа медленно увлекала его за собой. Он не сопротивлялся, растворяясь в ней, и отдыхал, переставая ощущать себя личностью.

Флавьер остановился перед витриной ювелирного магазина Ланселя. Он не собирался ничего покупать — просто ему нравилось любоваться драгоценными украшениями, их блеском на фоне темного бархата. И вдруг вспомнил, что у Мадлен сломалась зажигалка. Вот они, зажигалки, на стеклянной подставке; а вон там — дорогие портсигары. Такой подарок не может ее оскорбить; он вошел и выбрал крошечную золотую зажигалку и портсигар русской кожи. Раз в жизни ему было приятно потратить деньги. Он написал на карточке: «Воскресшей Эвридике» — и засунул ее в портсигар. Он вручит ей подарок в Лувре или чуть позже, когда они, прежде чем расстаться, зайдут куда-нибудь перекусить. Эта покупка скрасила ему утро. Он улыбался, дотрагиваясь до пакетика, перевязанного голубой ленточкой. Милая, милая Мадлен!

В два часа он ждал ее на площади Звезды. Она никогда не опаздывала на свидания.

— Вы сегодня в черном?

— А я люблю черное, — призналась она. — Будь моя воля, я бы только черное и носила.

— Уж очень мрачный цвет, вам не кажется?

— Вовсе нет. Напротив, он придает значительность всему, о чем думаешь. Поневоле приходится принимать себя всерьез.

— Ну а если бы вы были в голубом или зеленом?

— Даже не знаю. Наверное, я бы казалась себе ручейком или тополем… В детстве я верила в магическую силу красок. Потому и решила учиться живописи.

Она взяла Флавьера под руку доверчивым жестом, переполнившим его нежностью.

— Я ведь тоже пытался писать, — сказал он. — Но у меня неважно получалось.

— Ну и что с того? Только цвет имеет значение.

— Хотелось бы взглянуть на ваши работы.

— Ну, они немногого стоят. Ни на что не похожи… Это всего лишь сны. А у вас бывают цветные сны?

— Нет. Только серые… Как в кино.

— Тогда вам этого не понять. Вы слепец!

Она рассмеялась и сжала его руку, давая понять, что шутит.

— Ведь это куда красивее, чем так называемая реальность, — продолжала она. — Представьте себе цвета, которые соприкасаются, сливаются, поглощают друг друга, полностью пропитывают вас. Вы становитесь как те насекомые, которых не отличишь от листьев, как красные рыбы среди кораллов. Та, иная страна… Я каждую ночь вижу ее во сне…

— Значит, вам она тоже снится, — прошептал он.

Прижавшись друг к другу, не глядя по сторонам, они огибали площадь Согласия. Флавьер почти не замечал, куда они идут. Весь во власти сладостного ощущения, вызванного ее откровенностью, в глубине души он по-прежнему был начеку, не забывая о стоявшей перед ним задаче.

— Когда я был мальчишкой, — продолжал он, — эта неизвестная страна не выходила у меня из головы. Я мог бы показать вам на карте, где она начинается.

— Но это ведь не та же самая…

— Отчего же? Правда, моя страна окутана мраком, а ваша — пронизана светом; но я знаю, что они граничат друг с другом.

— Вы ведь больше в это не верите?

Флавьер заколебался, но она смотрела на него так доверчиво! Как будто от его ответа многое зависело.

— Нет, верю. Особенно с тех пор, как познакомился с вами.

Некоторое время они шли молча. Их шаги были согласованны, как и их мысли. Они пересекли просторный двор, поднялись по узкой и темной лестнице. И вскоре уже шли по прохладным, как в соборе, музейным залам, окруженные египетскими богами.

— А я не верю, — вновь заговорила она. — Просто знаю, что она существует. И эта страна так же реальна, как наша. Только об этом нельзя говорить.

Статуи с большими пустыми глазами провожали их взглядом. Кое-где стояли саркофаги, цветом напоминавшие целлофан, каменные плиты, покрытые непонятными письменами, и в торжественной глубине пустынных залов виднелись кривляющиеся лица, изъеденные временем морды, присевшие на задние лапы твари — настоящий зверинец из окаменевших чудищ.