При этом от Древнего Шумера до нас пока не дошло ни одного мировоззренческого трактата. В мифолотческих прологах-запевках излагается история начальных дней мира, рассказывается о первозданной стихии, о зарождении (в одном из вариантов явно — о самозарождении) божеств, об отделении неба от земли, о сотворении людей из глины, дабы они трудились на богов. Большинство известных нам шумерских сказаний подходит под определение «этиологический миф», то есть произведение, где в образной форме объясняется происхождение природных явлений или отраслей человеческой деятельности. В рассказе об Энки и Нинмах рождение на земле неполноценных, увечных людей о&ьясняется тем, что этих людей лепили пьяные боги. В мифе об острове Дильмун объяснено превращение острова в цветущий край, происхождение разного рода божеств-покровителей, появление боли во время родов и многое другое. В сказании об Энлиле и Нинлиль повествуется о рождении бога луны Нанны и трех богов, связанных с подземным миром. История, рассказывающая, как богиня Инанна хитростью увезла от бога Энки из Эредуга в Урук Сути, делает попытку объяснить распространение в мире явлений культуры. О происхождении земледелия и скотоводства говорит миф о деве-зерне Ашпан и об овце Лахар. Эти примеры из произведений, включенных в книгу, — только часть известных нам шумерских «этиологических» мифов, зафиксированных литературой. Пространное, до пятисот строк, сказание «Энки и мировой порядок» дает полную картину благоустройства земли, Энки, путешествуя по миру, благословляет страны, в первую очередь Шумер, и вверяет попечениям второстепенных божеств разнообразные отрасли хозяйства, выступая таким образом как типичный носитель культуры. Иногда происхождение важного культурного явления или события о&ьясняется мимоходом, будучи включенным в большое эпическое произведение. Так, лукавству бога Энки приписывается, как уже упоминалось, происхождение на земле многих языков. Таким же способом сообщается и об изобретении письменности, в том же произведении об Энмеркаре и владыке Аратты: гонец Энмеркара курсирует между Уруком и Араттой, передавая послания своего господина, и когда наконец это послание становится столь длинным, что гонец не в состоянии запомнить его и повторить, Энмеркару приходится изобретать письменность, человечеству до той поры неизвестную.

Культура как проявление человеческого отношения к природе возникает в ходе истории. Стремление «укатегорить и понять» — безусловно, свидетельство определенной стадии развития человеческого мышления, когда человек создает свое описание мира. И понятно, почему в этом каталогизированном мире для проявленности его главная творческая роль отводится Слову. Назвать Оювом — это значит вызвать вещь, явление из небытия, ввести в мир реального, закрепить и тем самым понять и о&ьяснить. Не отсюда ли такое количество «объясняющих» мифов? Но все же во весь период шумерской истории уровень сознания был таков, что даже объясняя, оно предпочитало выражать себя в форме слова поэтического, скрываясь за метафорой, не доводя описание до создания специального трактата, до рассуждения на тему о «Начале начат» — о происхождении, о сотворении. Более того, поэтическая формула может в шумерском мифе как бы противостоять онисанию-обьяснению, и тогда она настолько загадочна, что ее смысл приходится извлекать, подобно ядрышку ореха из скорлупы. Вот, скажем, в мифе о Энлиле и Нинлиль главный герой совершает странные и непонятные нам поступки — трижды вступает в брак с собственной возлюбленной, будущей супругой, под видом других лиц, имеющих прямое отношение к подземному миру. И происходит все это или в самом подомном мире, или где-то на его границе. Нинлиль зачинает трех богов. В момент соединения с пей Энлиль произносит таинственную формулу: «Семя моего господина— к небу, семя мое в землю воистину пусть идет! Семя мое за семя моего господина в землю воистину пусть идет!» Совершенно ясно, что для шумерийца в ней заключался особый смысл, и для развития действа мифа она необычайно важна. Поведение Энлиля и его слова становятся понятными, когда мы обращаемся к другому мифу, повествующему о подземном мире — о нисхождении богини Инанны. Оживленная травами и водами жизни Инанна собирается выйти из подземного царства, но судьи подземного мира, Ануннаки, кватают ее со словами: «Кто из спустившихся в мир подземный выходил не­вредимо из мира подземного? Если Инанна покинет Страну без возврата, за голову голову пусть оставит!» И Инанна отдаст заменою за себя в подземный мир своего супруга Думузи. Не то же самое сделал и Энлиль. Он выкупил из подземного мира себя, Нинлиль и своего будущего первенца, бога луны Нанну. Взамен он оставил три божества, зачатых как бы существами подземного мира и потому этому миру обреченных. Троих за троих — все трое богов останутся там, в подземном царстве, ибо таков закон мироздания. Сопоставляя эту идею с другими месопотамскими взглядами, так же рассыпанными в виде отдельных фраз-формул в поэтических текстах, мы встречаемся с представлениями о равновесии между миром живых и миром мертвых, о необходимости некоей гармонии для поддержания мирового порядка. Таким же образом из текстов шумерских прологов извлекается представление о возникновении жизни. Современные исследователи склонны считать, что в истории человечества эти представления развивались В двух направлениях — статичном, когда за основу и первопричину бытия берется состояние абсолютного покоя, и динамичном, полагающем первоначальное в огненном движении. По традиции первое возводят к Пармениду и элсатам, второе — к Гераклиту, то есть начинают историю философии с рассмотрения греческого мировоззрения. Шумеро-вавилонские взгляды на абсолютный покой ках основу бытия продлевают злу традицию по крайней мере на полторы тысячи лет, если не больше, при том что шумерское мировоззрение сохранилось в памятниках письменности, не выделяя себя в особую отрасль знания. Эти мысли, даже скорее ощущения, не постулировались и не доказывались, они наполняют ткань шумерской литературы как ее незримая основа, и, может быть, лучше их называть не мировоззрением, но мирочувствованием или мироощущением. Основа этого мироощущения, а следовательно, и глубинного смысла мифа — в медитирующем сознании, то есть в способности «внимать неслышимому» и «узревать невидимое». В шумерских статуях с их широко раскрытыми огромными глазами и руками, сложенными особым образом, прекрасно уловлен и передан момент этого напряженного внимания, страстного ожидания Знака Бога. А этиологические «ратья сиятельные и объясняющие» мифы есть перевод «языка высших сил» на язык человеческий в понятиях и образах, на том уровне, на котором находился человеческий социум. И если определить работу рассудка как усилие понять незнаемое, а интуицию — как состояние, когда незнаемое случается, то должна быть понятна разница между формулон-мифологемоп «за голову — голову» и этиологическим мифом. Последний всегда вторичен по отношению к первой.

Но это разговор с позиций нашего современного восприятия. Если такая разница обусловлена нашими представлениями, то се и следует рассматривать как некую теоретическую абстракцию. Однако вот еще один шумерский рассказ об отношениях Энлиля и Нинлиль. Он в какой-то мере помогает рассеять наши сомнения. Для удобства изложения обозначим тексты ЭI (тот, в котором мы обнаружили мифологему «за голову — голову») и ЭII. В ЭII говорится о том, кг.к Энлиль, обойдя всю Вселенную в поисках супруги, остановился в городе Эреше, увидел на улице прекрасную юную Суд и сразу же воспылал к ней любовью. Перед этим рассказано о рождении Суд от благороднейших родителей, бога Хайи и богини мудрости и письма Нидабы, она же Нисаба, Нунбаршегуну и Нанибгаль. Энлиль заговаривает с Суд, та, как и подобает молодой девице, отказывается разговаривать и направляет его к своей матери. Энлиль возвращается в Ниппур, вызывает своего посланника-советчика и посылает его к Нидабе с просьбой руки дочери и предбрачным даром. Получив согласие, он отправляет богатые брачные дары в сопровождении посланника и своей сестры, богини Аруру, которая должна играть важную роль при совершении брачной церемонии. Суд получает благословение матери и становится Нин-лиль, «госпожой Лиль», супругой всемогущего бога. Заключительные строки текста — величание богини. В них, в частности, сказано, что та, кто «имени не имела, получила великое имя», кроме того, Суд названа не то чужестранкой, не то «женщиной пустынного места» (то есть подземного мира). Когда и в какой среде мог появиться этот рассказ и, главное, почему он был создан? Напрашивающийся ответ — изменение социальной структуры, взглядов, вкусов общества — может удовлетворить только отчасти. Да, конечно, явно что-то изменилось в представлениях люг.ей, которые не желают больше признавать правильным соединение бога с юной богиней без совершения торжественных брачных церемоний, не хотят допустить и мысли о том, что невеста Энлиля июшла на брачное ложе, не будучи девственной. В ЭII непорочность и невинность Суд всячески подчеркивается и обыгрывается. А также настойчиво угверждастся, что цель брака богов — расцвет растительного и земного плодородия (причем в ЭН это звучит гораздо более отчетливо, чем в ЭI) и что соединение молодых богов — любовное. Радость любви на праздничном ложе в богатом покос, после свершения обряда как бы противопоставлена загадочному трехкратному сближению под чужой личиной, в неизвестном (явно пустынном) месте, сопровождаемому странными словами. Первый вариант забыт и откинут. Впрочем, забыл ли? Когда посланец Энлиля передает слова бога Нидабе, та соглашается, но в ее ответе чувствуется некоторая напряженность, она упоминает о какой-то обиде, которая будет смыта принесением брачных даров и свадьбой. Об обиде, клевете говорится и в другом месте текста, когда дары уже принесены. Что же это за оскорбление? Оказывается, что при встрече Энлиль принял юную Суд за ту, «кто стоит на улице», то есть за блудницу. Профессия эта, однако, отнюдь не считалась зазорной в древнем Шумере, особенно если то была храмовая блудница, подобная той, которая описана в заклинании «Дева сладостны». Да и Энлиль, видимо, сразу же осознал свою ошибку, если, после того как Суд хлопнула у него перед носом дверью, отправляет свата прямо к Нидабе. Что же так беспокоит автора и вынуждает его старательно объяснять, «как на самом деле было»? Видимо, он на свой лад пытается трактовать то, что было для него неприемлемо и непонятно. Принцип сказания ЭI — не обменять, ЭII — объяснить и доказать, что все, случившееся в ЭI, на самом деле происходило иначе. Вторичность ЭII, зависимость его от ЭI очевидна, но удивительнее всего то, что, судя по числу сохранившихся копий, обе версии были достаточно популярны н течение достаточно длительного промежутка времени — более тысячи лет. Судя по всему, здесь сталкиваются эзотерический и экзотерический планы, тайное знание и массовое сознание. ЭI — миф космического сознания, ЭII — земного, а в категориях социальных — стремление ранней государственности к упорядочению свободных брачных отношений, характерных для архаических обществ.