— Вы хотите что-нибудь сказать мне, да? Говорите же.

— Одно словечко, всего одно словечко, дочь моя…

— Так говорите, что же вы смущаетесь? Мы ведь не смотрим на вас, как на чужого…

— А разве близкому человеку все скажешь? Иногда стесняешься его больше, чем чужого. Еще подумают: дали Калошу материю, так он еще и подкладку хочет получить. Оказали старику уважение, а он сел на голову. Вот так получается, Зулейха-ханум. Человек не всегда может раскрыть свою душу даже родному ребенку…

Зулейха нетерпеливо передернула плечами.

— Что это вы изъясняетесь по поговорке: «Стрелу выпускаешь, а лук скрываешь». Говорите открыто.

Человек в калошах, оглядываясь по сторонам и смешно приседая при каждом шаге, подошел ближе и тронул ее руку, на которой красовались золотые часы.

— К несчастью, этот мой племянник…

— Кто? — спросила Зулейха удивленно.

— Мамедхан.

— Какой Мамедхан! — не сразу вспомнила Зулейха.

— Тот, который носил вам кур во время болезни. Добрый, услужливый человек… Мухи не обидит. У него повесилась жена. Она это сделала нарочно, чтобы погубить его. Слыхала, наверно, дочь моя? Да? Ну так вот, Мамедхан ее муж… Муж этой самой Балыш. Его отец и я были ближе родных братьев, я его считаю своим племянником. Какой это щедрый, великодушный человек. Тогда я прямо сказал ему, что мне вот эта вещь очень нужна. — И человек в калошах довольно грубо сжал запястье молодой женщины. — Он не отказал. За друга он голову отдаст, не то что часы. И теперь должен погибнуть из-за сумасшедшей бабы…

Зулейха побледнела и резким движением высвободила свою руку из цепких пальцев Калоша. Она начала отстегивать браслетку.

— Верните, верните ему эти часы, — сказала она. От волнения она никак не могла оправиться с неподатливым замком.

Калош сокрушенно покачал головой.

— Как вернешь? Он, бедняга, в тюрьме.

— Все равно. Надо вернуть. Вы можете пойти к нему в тюрьму, проведать его…

Человек в калошах прижал руку к обросшему волосами подбородку.

— У меня же есть совесть. Разве я не человек? — Он потряс полами рваного архалука, потопал ногами в старых калошах. — Как же это так? Я дал тебе часы и теперь возьму их обратно? Как можно?

Зулейха готова была заплакать, так велик был ее испуг.

— Мехман убьет меня, когда узнает…

Старик прищурился.

— А разве он не знает?

— Кто, Мехман? Конечно нет.

Старик стоял теперь выпрямившись, насмешливо и нагло глядел на Зулейху, как охотник смотрит на птицу, попавшую в расставленные тенета.

— Как он может не знать? Как может муж не знать, откуда взялись у жены золотые часы?

Зулейха вся дрожала.

— Он думает, что эти часы привезла мне мама. Из Баку.

— Не смейся надо мной, дочь моя, не обманывай меня. Конечно, Мехман знает. — Он прошелся по комнате, пачкая запыленными калошами ковер. — Если он и молчит, то это не значит, что он не догадался…

— Я лучше во всем признаюсь Мехману, — ломая руки, сказала Зулейха. — Я ему объясню. Скажу, от куда я могла знать, что эти часы Мамедхана и что его жена повесится! О боже, что я наделала. Я позову маму… Надо что-нибудь продать, достать денег…

— Не надо так волноваться, милая. Ничего страшного не произошло… Зачем пугать Шехла-ханум?..

— Нет, пусть она знает, может, она что-нибудь придумает. Ой, господи! Зулейха вся дрожала. — Что я скажу Мехману! Ведь он поверил мне, поверил… Вы его не знаете. Он никогда не простит мне этого обмана. Ой, мама! Нет, нет. Зачем впутывать маму? Возьмите, ради аллаха, эту отраву. — Она чуть не падала в ноги человеку в калошах. — Возьмите! Зачем они мне? Возьмите, выбросьте их на улицу, делайте с ними, что хотите…

Человек в калошах снова схватил ее за руку, но теперь уже держал крепко и не выпускал.

— Дочь моя, чего ты так испугалась? Калош еще жив, дышит, не умрет! Зулейха затрепетала под его властным взглядом. — Я тоже имею свое «я»! Слушайся меня, никому ни слова. Не надо, понимаешь? При чем тут мама? Поднимется шум, люди услышат, весь мир узнает. Потом не вылезешь из этой беды.

— Но у меня нет секретов от мамы. Она знает, что я купила эти часы в долг. Вы принесли, мне понравились, и я их взяла. Я не знала, что дело дойдет до тюрьмы.

— Даже слово «тюрьма» тебе не надо произносить, дочь моя, — старался успокоить Зулейху Калош. — Чего ты так испугалась?

— Нет, нет, Калош, возьми, унеси их…..

Зулейха сорвала с руки часы и протянула Калошу. Он нетерпеливо взял их и положил на стол, перед зеркалом. Зулейха невольно обернулась и увидела в зеркале свое лицо — такое бледное, что по сравнению с его цветом блеск золота казался огненным.

— Другие присваивают целые караваны верблюдов с погонщиками, и ничего. А эта маленькая вещь превратилась почему-то в огонь и жжет тебя, как раскаленный уголь, — бормотал человек в калошах. — Десять лет пусть валяются. Я их не возьму…

— Тогда я их отдам Мехману. Упаду перед ним на колени, все открою, стану умолять о прошении.

— Ай-ай-ай, такая красавица и будет умолять на коленях. Что ты преступница? — Калош прямо-таки готов был заплакать от обиды на Зулейху. — И разве ты не знаешь упрямства Мехмана, его суровости? Поставишь его в такое положение, что он вынужден будет что-либо сотворить… Ты его опозоришь, начальство узнает. Оба будете раскаиваться, да поздно… Все пропадет!.. Не надо портить отношений, между вами и людьми должна быть грань — занавес приличия, пусть никто туда не заглядывает. Если ты сама не откроешься, Мехман, даже узнав обо всем, не подаст вида. Он же не глупый человек… Нет, дитя мое, поменьше болтай…

— Но для чего мне прятаться за занавесом, ами-джан? Разве я что плохое сделала? Я же хотела заплатить. — Слезы потекли по щекам Зулейхи. — Ой, как же мне избавиться от этого запутанного дела? Где же выход?

— Выход в том, что надо все скрыть. Проглотить и молчать, вессалам.

— Как проглотить это? Как скрыть? — машинально повторила слова старика Зулейха.

— Видно, твой Мехман еще не попробовал вкуса горького и соленого… Очень уж он гордый…

— Мехман честный, чистый человек, — воскликнула она порывисто.

— А-а, просто вызубрил несколько слов из книги Закона и думает, что весь мир такой, как о нем пишут. Книга одно, жизнь другое. Ни один сочинитель книг не жил так, как учил других. Молла, например, как поступал? В святой мечети он говорил одно, а дома жил совсем по-другому. Ты ребенок еще, дочь моя, и муж твой — тоже еще дитя… — Человек в калошах крепко сжал кулак, словно держал что-то в ладони. — Жизнь еще научит вас ценить занавес. Научит скрываться от людских глаз. Ты думаешь, твоя подруга Зарринтач показывает всем клад, которым владеет? Надо быть умнее, надо иметь кое-что про запас… Подобно тому, как за каждым утром следует ночь, так счастливый день приближает черный день несчастья… Пускай Мехман знает то, что знает, этого вполне достаточно.

— Но ведь он ни о чем не подозревает…

— Ни слова ему… — Человек в калошах даже рот прикрыл рукой. — У меня только одна-единственная просьба: пусть Мехман поступит справедливо и не разрушит очаг Мамедхана… Отец его был достойным мужчиной. А сам Мамедхан? Пусть он оказался немного легкомысленным, ветреным, не поладил с первой женой. Что из того? Разве это преступление? Во второй раз он женился на глупенькой крестьянке. А городскому человеку, сами знаете, трудно ужиться с крестьянкой. Не соблюдала приличий, дерзко вела себя, болталась ежедневно за кулисами в клубе, как будто у нее нет ни мужа, ни дома. То с одним шепчется, то с другим… и в конце концов наложила на себя руки…

— Ну, а при чем тут я? — недоуменно спросила Зулейха. — Чем я могу помочь Мамедхану?

— Я хочу только правосудия, только справедливости.

— Как я могу вмешиваться в дела Мехмана, если бы даже захотела? Что я в этом понимаю.

— А почему ты не понимаешь, ханум? Ты же целые вечера напролет читаешь книги.

— Я ведь не законы читаю. У меня все романы…