Зулейха сначала выслушивала эти сочувственные излияния Зарринтач с возмущением, с недоумением, потом привыкла, и, в конце концов, собственная свекровь, старая Хатун, стала ей уже казаться тем источником зла, которое портило ее молодую жизнь…
Возвращаясь домой от Зарринтач, она косо смотрела на Хатун, ни за что ни про что обижалась, сетовала на свою судьбу, плакала.
Мехман замечал что-то неладное в поведении жены, но объяснял это тем, что она скучает без своей матери. Но, впрочем, глубоко в домашние дела не вникал, целиком отдавшись работе.
Он постепенно накапливал опыт, все глубже и глубже входил в дела. Приходилось ему выезжать в дальние села, иногда оставаться там ночевать.
Хатун подолгу не спала, дожидаясь сына. Сердце ее тревожно билось. Когда ветер стучал в дверь, она вскакивала с постели и спрашивала, дрожа:
— Это ты, сыночек?
Но на дворе бушевал только ветер. Старуха подолгу стояла у порога, наконец возвращалась, продрогшая. Просыпалась Зулейха, тяжело ворочалась, бормотала про себя: «Эта старуха и спать не дает, честное слово. Вечно суетится: Мехман не пришел, что-то с ним случилось в пути». — «А вдруг и в самом деле! — и на миг у Зулейхи сжималось в тревоге сердце. — А может быть, ему совсем сейчас не скучно? Ведь в каждом крестьянском доме есть и дочери и ласковые невестки?..»
Мысли постепенно путались, и Зулейха засыпала, а Хатун устремляла взгляд на окно, все ждала, ждала, пока не наступало утро.
Зулейха больше уже не ласкалась к свекрови, на все отвечала «да», «нет», «у меня голова болит».
Она все чаще ходила к Зарринтач. Та показывала ей свои бриллиантовые серьги, красивые кольца, золотые часы. Зулейха дивилась всей этой роскоши и, нечего греха таить, даже завидовала ей. Она очень любила блестящие побрякушки, сказывалось воспитание Шехла-ханум.
— Милая, как ты накопила столько ценностей? Откуда?
— А за что же столько лет изнуряю себя, работая в детсадах? Это же пытка, а не работа. Ты хотела, чтобы я даже эти камешки не могла собрать? говорила Зарринтач оскорбленно. И вдруг начинала хохотать. — Даже перед врагами в трудное время не надо склонять голову. Помни, ни молодость, ни красота не вечны…
— Неужели все это ты сама купила на свою зарплату? Все? Это же сокровища шаха Аббаса, милая моя.
— Конечно, зачем мне это скрывать от тебя? Некоторые из этих прекрасных вещей достались мне в подарок от первого мужа. Он тоже был, как и твой, прокурором. Ну и другие дарили мне… Родственники, знакомые. В общем накопила…
— А почему ты разошлась с мужем?
— Почему? Он допрашивал женщин по ночам…
— Ну и что же? Может быть, это были обвиняемые или свидетельницы? Зулейха старалась держать себя гордо и скрывала от подруги свою ревность, которая все росла в ней под влиянием рассказов Зарринтач.
— Если бы у него не было умысла, он допрашивал бы по ночам мужчин, а женщин днем, — отвечала Зарринтач, покачиваясь на стуле и закинув за голову свои полные руки.
— Где же сейчас твой муж?
— Не знаю. Говорят, запутался в своих романах и совсем погиб, несчастный. Я не знаю другого такого влюбчивого мужчину, как он. А на вид был такой серьезный. Из-за него вся моя жизнь сломалась. Помни, милая, мой совет, — говорила Зарринтач, все более возбуждаясь от собственных речей. Никогда не оставляй мужа без надзора. Не давай ему покоя, мучай. Едва глаза откроет утром, напоминай ему о себе. Следи за собой, шикарно одевайся, купи себе драгоценности, чтобы ты вся сверкала, чтобы он рядом с тобой казался простым пастухом. Пускай у него слюни текут, когда он взглянет на тебя. Если только начнешь его уважать, считаться с ним, он сейчас же решит: э, она боится меня. А ты наряжайся, ухаживай за собой, гори, сияй, как солнце, чтобы в глазах его рябило от твоего блеска. Знай, ничего на свете просто так не дают человеку. Все надо взять, вырвать из чужих зубов…
— Откуда взять, что вырвать? — с горечью отозвалась Зулейха. — Старая Хатун остерегает нас даже от хлеба сухого, боится, чтобы мы не объелись. «Сынок, невестка, жадность убивает человека». И стоит над нами, как курица. Не успеет Мехман поставить последнюю букву в подписи на ведомости, как вся зарплата уже у нее…
— Фи, старая она дура, — злобно проговорила Зарринтач и взмахнула руками, как будто сталкивала, убирала с пути Хатун. И с еще большей горячностью продолжала наставлять Зулейху: — Не жди от других, бери сама. Люди покоряются тому, кто берет. А кто плачет и ноет, для того вся жизнь сплошное горе и траур. Ты о себе подумай, позаботься о себе, бедненькая. Красота ведь твоя — не речка, которая пополняется во время дождя. Она иссякнет со временем. Увянет. Что же останется тебе на память о днях твоей молодости? Хоть драгоценности пускай будут у тебя, чтобы украшаться ими и прикрывать свои морщины…
Зулейха слушала эти речи, и они отравляли ее, как медленный яд.
22
Дорога была трудная, конь спотыкался о камни. Мехман только на рассвете добрался до районного центра. Человек в калошах еще издали заметил его, бросился навстречу, схватил коня за узду.
— Наконец-то приехал, наконец-то дождались мы радости, — щеря гнилые зубы в улыбке, бормотал он. — Добро пожаловать!.. Сколько дней не был, уже все беспокоились…
Хатун вышла на галерею встречать сына. Зулейха рванулась было к дверям, но пересилила себя, обиженно поджала губки и снова скрылась.
— Что случилось, мама? — спросил Мехман, взяв мать за руку и заглядывая в ее заплаканные, покрасневшие, лучившиеся лаской глаза.
— Ничего особенного не случилось, сынок, — ответила Хатун и сквозь слезы улыбнулась. — Наверно, Зулейха обиделась немножко. Ведь десять дней тебя не было. Как же ей не обижаться? Собрался на два-три дня, а что вышло? Ведь мы здесь одни… Сколько бессонных ночей провела без тебя. Дороги здесь опасные; одни горы да скалы, поскользнется конь, типун мне на язык, да полетит в бездонную пропасть… Зачем же ты так поступаешь? Разве хорошо это? Сам ты к коню не привык, с горами этими не знаком…
— Дел много, мама, — сказал Мехман, пытливо посмотрел в ту сторону, где пряталась Зулейха. — Я ведь не для своего удовольствия ездил, дело было… и чтобы прекратить этот разговор, попросил: — Дай мне воды умыться…
Зулейха и теперь не поднялась с места.
— Я понимаю, что у тебя много дел, но мы, видишь, как беспокоимся, ответила Хатун я проворно принесла воду, мыло и полотенце. Человек в калошах отнял у Хатун кувшин с водой и с улыбкой стал поливать прокурору.
Мехман умылся. Мать подала чай и, желая дать возможность молодым помириться, вышла с человеком в калошах на кухню.
— Что с тобой, моя обидчивая принцесса? — спросил Мехман шутливо. — Чем ты недовольна?
Зулейха заплакала.
— Ты все шутишь, — упрекнула она. — А я не могу больше так жить…
— Как это так?
— Как? — повторила Зулейха. И в свою очередь спросила: — Сколько месяцев уже мы здесь, на чужбине?
— Почему же на чужбине? Разве наш район не в Советском Союзе? — спросил шутливо Мехман.
Но Зулейха не слушала его. Она твердила:
— Никуда не ходим, ничем не развлекаемся. Томимся в ущелье между двумя горами, даже неба не видим… Я… я… я даже не знаю, где ты ездишь, где бываешь.
— Работать, Зулейха, много, очень много мне работать надо. И ведь ты это знаешь, должна знать.
— Работать, работать… — возразила Зулейха. — А для чего? Мацони… Черствый хлеб… Пустой стол. Пустой чай… Пустые дни…
— Так, значит, война разгорелась из-за хлеба? — все еще силился поддержать шутливый тон Мехман.
— Хорошо, не будем говорить о хлебе. Но хоть вдоволь смеяться, разговаривать, быть друг с другом можно нам или этого тоже нельзя?.. Ты меня не любишь. Несчастная я…
Человек в калошах тем временем отвел лошадь в конюшню и, вернувшись, снова поднялся на галерею, где стояла встревоженная Хатун. Прислушавшись к голосам, доносившимся из комнаты, он сказал сочувственно: