Этот выпад был столь неожиданным, неуместным и глупым, что Бернар расхохотался. Его мать встала и осуждающе ткнула в него пальцем.

— Бедное мое дитя, ты не считаешь, что немного устал в последнее время? Вы должны убедить его, Кристина, раз уж вы теперь…

Она тоже не договаривала свои фразы до конца. Поэтому ответственность за их смысл возлагалась на того, кто и как их додумывал.

Итак, церемония прошла 24 июля в жуткую жару. И как я и предчувствовала, свадебного путешествия не последовало.

Я подхожу к самому щекотливому моменту моего рассказа, но полагаю, что все в нем должно быть воспроизведено без недомолвок, если уж он должен представлять собой научную ценность. Поэтому я обязана трезво и точно описать наш союз, ставший губительным с первого же вечера. Прежде всего бедный Бернар оказался импотентом. Представьте себе эту ужасную ночь, когда, несмотря на все усилия, у него ничего не вышло. Он напрасно старался изо всех сил, злился на себя и на меня — он даже залепил мне пощечину, завопив на ухо: «Это ты нарочно!» И чем больше он озлоблялся, тем яснее становилось его окончательное поражение. В конце концов он разрыдался у меня на плече, и до самого утра я слушала его откровения, плачевную историю его редких встреч с проститутками, которые, чтобы не тратить попусту времени, просто прогоняли его прочь. Он вдавался в подробности, утверждал, что, как и любой мужчина, всегда был чувствителен к женской красоте, но дальше обычного желания дело никогда не шло. Он консультировался с именитыми специалистами. Ему предоставляли пространные объяснения, сводившиеся к одному: «У вас все в порядке, обратитесь к психоаналитику».

— И ты обращался? — спросила я.

— Нет. У меня нет никакого желания обсуждать с кем-либо то, что я предпочитаю скрывать. Я и так все знаю. В подобных случаях валят все на отца и мать, а я слишком люблю своих родителей.

— А твоя мать, то есть мадам Вошель, она тебе не родная мать, но которая воспитала тебя, вероятно, знала все, что ты мне сейчас рассказал?

— Нет, не знала.

— А если бы знала, то все равно настаивала бы на твоей женитьбе?

— Нет. Не думаю.

— В таком случае, если я правильно поняла, ты женился на мне, чтобы она ничего не заподозрила?

— Но я люблю тебя, Кристина. Я был уверен, что когда буду держать тебя в своих объятиях…

— А ты отдаешь себе отчет в том, что губишь наши жизни?

Весь тот длинный разговор я излагаю вкратце, но, во-первых, эти воспоминания отнюдь не из приятных, а во-вторых, хочу поскорее подойти к главному — Бернар внушал мне жалость. Более того, я всегда испытывала к нему это чувство. Надеюсь, что меня правильно поймут: передо мной он утратил все свое самолюбие. Я могла бы как угодно третировать его, обращаться с ним таким образом, что он вынужден был защищаться, может быть, даже поднять на меня руку… Так нет же. Он был мужчиной, который не смог… Нет, что я такое говорю? Он был мужчиной, воспользовавшимся моим чистосердечием. Который обманул меня. И который даже не думал о том, чтобы предоставить мне через некоторое время достойный развод. Напротив. Он заваливал меня подарками и был со мной так добр, что я должна отметить здесь это особо, потому как именно его доброта сыграла главенствующую роль в последующих событиях. Что же касается меня, то я старалась не показывать свое недовольство. Ведь все думали, что муж, который так балует свою жену, просто обожает ее. Впрочем, так оно и было — он обожал меня. И когда я сказала ему, что хочу спать в другой комнате, он умолял:

— Нет, прошу тебя. Давай просто поставим две кровати. Я хоть буду видеть тебя.

Он, видимо, хотел сказать: «Буду видеть, как ты раздеваешься».

Я сдалась. Мадам Вошель, которая всюду совала свой нос, догадывалась, что все не так гладко, но ни о чем не спрашивала. Правду почуяла моя мать. Как обычно, она ограничилась лишь несколькими замечаниями. «Это не самое главное, — повторяла она. — И меня этим не особо баловали. Видно, что твой муж тебя любит. Поэтому не принимай страдальческий вид».

Больше мы о Бернаре не говорили, а жизнь вошла в свою колею. Я продолжала выполнять функции секретарши, потому как в конце концов начала находить некоторое удовольствие в этой торговле картинками. Вначале мне казалось глупостью, что редкость и ценность марки определяется чаще всего нанесенными ей повреждениями. Помню «Цереру» в 1 франк, ярко-красного цвета, выпущенную в 1849 году, которая стоила самое малое триста тысяч. Бернар, ловкий и хитрый, как маклер, сумел создать конкуренцию между голландским торговцем и итальянским промышленником и продал свою марку за триста тридцать тысяч франков. Иногда сделки шли по нескольку дней, и я, естественно, не могла не войти в игру. Однажды я даже самостоятельно выиграла партию. Это был случай с маркой за 1,5 фр. + 3,5 фр., выпущенной для амортизационной кассы в 1931 году. Я продала ее за тысячу сто франков в то время, когда Бернар был в отъезде. Были в нем иногда проблески какой-то ребячьей свежести. Однажды после одной особенно сложной сделки («Церера» в двести франков, черная фигура на желтом фоне, январь 1849-го. Очень редкий и в хорошем состоянии экземпляр), он просто захлопал в ладоши от радости. Передо мной был престарелый увлеченный мальчишка, который, пользуясь случаем, целовал меня без какого-либо похотливого умысла. Он был счастлив, и я злилась на себя за свою холодность. Быть может, я была неспособной женщиной. Я разрывалась между угрызениями совести и отвращением. Мне хотелось, чтобы со временем между нами возникло бы некоторое товарищество, полная свобода слова, откровенность взглядов. Этакая небрежность, рождаемая близостью, наконец, просто раскованность. Но нет. С приближением вечера наступало время стеснения, вынужденное молчание, страдание для него и неловкость для меня. Более того, стоило выключить свет, как начиналось смутное время ревности.

— Ты долго говорила с Ван Худеном по телефону?

— Довольно долго.

— Он произвел на тебя хорошее впечатление?

— Скорее да.

— Сознайся, что он слегка поухаживал за тобой. Уж я-то его знаю. Под тем предлогом, что плохо говорит по-французски, он такое может сказать… Одним словом, его нужно без колебаний ставить на место. И вовсе не потому, Крис, чтобы сделать мне приятное.

Он пытался называть меня Крис, но эта же игривость и убивала его.

— Спокойной ночи, Бернар.

— Спокойной ночи.

И я слышала, как Принц запрыгивал на его постель. С тех пор как мы после долгих и нудных объяснений больше не спали вместе, он, нарушая все запреты, устраивался в ногах своего хозяина. И тут уж мурлыкал без перерыва, вероятно чувствуя мое раздражение. Он все знал. Даже то, что должен исчезать до моего пробуждения, и на рассвете он бесшумно убегал через туалетную комнату. Вежливый, но сохраняющий дистанцию, он всегда был верен себе. Из рук Бернара он принимал пищу, с его рукой играл, к его руке подходил за лаской, сладострастно вытягивая шею. Вот так создавался против меня тайный альянс, который постепенно побудил меня отдалиться. Я не собиралась подчиняться их воле, заманивающей меня в какое-то ложное счастье и обеспечивающее их покой, но лишающее меня независимости. Так пусть себе мурлычат вдвоем в свое удовольствие! После работы я вышла на улицу подышать воздухом и побродить вместе с другими, такими свободными женщинами.

— Тебе нужно было что-то купить? — спросил Бернар.

— Нет, просто хотела выкурить сигарету.

— Ты куришь на улице?

Он был шокирован и не поверил мне. И напрасно я не воспользовалась тогда этим случаем, чтобы поставить все точки над «i».

— Если хочешь знать, я ходила к матери, — сказала я.

Он сразу же пошел на попятную.

— Я только спросил, вот и все. Как она поживает?

Так как он никогда не навещал ее, то можно было врать сколько угодно.

— Она немного беспокоит меня. Слишком перетруждается. Ей бы следовало отдохнуть.

— Почему бы ей не дать Стефану руководить вместо себя?