— Но вы верите в успех? — спросил Джего. — Верите? Вот что мне очень важно знать!

Браун помолчал и, тщательно подбирая слова, ответил:

— Считая, что колледж изначально был обречен на раскол, я не вижу причины для кардинальных изменений в будущем.

— Этого мне совершенно достаточно, — с облегчением сказал Джего и потянулся. Потом посмотрел на нас и, улыбаясь, добавил: — Я очень вам благодарен, друзья. Впрочем, я зря, конечно, это сказал — истинные друзья не нуждаются в словах благодарности.

Он распрощался, а мы встали из-за стола и подошли к окну. На западе догорала вечерняя заря, в прозрачных зимних сумерках бледно желтели уже включенные электрические фонари. Неярко светились окна ректорской спальни.

— Надеюсь, я не слишком его обнадежил, — проговорил Браун. — Мне-то представляется, что все будет в порядке. Но я окончательно поверю в это только после голосования. Кое-кто из нас уже знает, — сказал он мне с мудрой и пытливой улыбкой, — что вы, Элиот, замечательно разбираетесь в людях. Однако мне кажется, что суть некоторых явлений нашей жизни можно постичь только на собственном опыте. Я не раз видел, как выборы, подготовленные гораздо лучше, чем те, что нам предстоят, заканчивались самым неожиданным образом.

Мне было видно из окна, как Джего идет по дворику, держась возле стен домов.

— К сожалению, — продолжал Браун, — в нашей партии нет по-настоящему весомого ядра. На Пилброу особенно рассчитывать не приходится, вы, Рой, слишком молоды, а Элиот проработал в колледже всего три года. Мы с Кристлом пользуемся, конечно, определенным влиянием, но и у нас нет полной уверенности в своих силах. Или, говоря иначе, если появится какой-нибудь новый кандидат, которого поддержат влиятельные члены Совета, Кристл может подумать, что мы не сумеем им противостоять. И решит отказаться от поддержки Джего. В этом и заключается смысл его оговорки. Я, конечно, вовсе не утверждаю, что именно так и случится, однако, надеясь на лучшее, нельзя забывать и о худшем.

Джего кружил по дворику — он миновал Резиденцию, прошел под окнами трапезной и профессорской, а теперь опять приближался к нашему окну. Он шагал неспешно и радостно — в его походке совсем не ощущалось всегдашней деловитой стремительности. Когда он поворачивал, я увидел его светящееся счастьем лицо. Он поглядел на траву, как бы говоря себе — «моя трава».

Шагнул с каменных плит дорожки на брусчатку — «мои плиты, моя брусчатка». Остановился в центре дворика и посмотрел вокруг — «мой колледж». Потом глянул на окна ректорской спальни и сразу же отвернулся. — Радуется как ребенок, правда? — покровительственно, спокойно и дружелюбно проговорил Браун. — Он принимает все слишком близко к сердцу. Надеюсь, нам удастся провести его в ректоры.

Часть вторая

ОЖИДАНИЕ

Глава тринадцатая

РЕКТОРУ СТАНОВИТСЯ ХУЖЕ

Недели проходили за неделями, в парадной спальне Резиденции каждый вечер зажигался свет, и нам по-прежнему приходилось навещать ректора, чтобы разговаривать о распределении научно-исследовательских стипендий на будущий год или гадать вместе с ним, когда врачи разрешат ему отобедать в трапезной. Кристл больше не мог этого выносить и всякий раз под каким-нибудь предлогом отказывался идти к ректору, а извиняясь перед леди Мюриэл, с трудом подавлял раздражение. Леди Мюриэл превосходно понимала в чем дело и всячески показывала, что презирает его. «Я всегда знала, что он неотесанный грубиян», — говорила она Рою.

А Рой был теперь ее главной опорой в жизни. Только от него она и соглашалась принимать помощь. Ему приходилось часами сидеть у постели Ройса и слушать, как тот толкует о своем выздоровлении, — а потом спускаться в гостиную, чтобы утешить леди Мюриэл, которая ни с кем другим никогда не говорила про свои горести.

Рой любил и ректора и леди Мюриэл, его любовь помогала ему держаться, но он был страшно измучен. Такое испытание любому из нас вымотало бы нервы, а для Роя, с его приступами депрессии, это было просто опасно. Тем не менее именно ему приходилось чаще других наблюдать, как удивляется Ройс, обнаруживая, что после временных псевдоулучшений он продолжает катастрофически худеть и чувствует себя все хуже.

Мы понимали, что вскоре леди Мюриэл будет вынуждена сказать мужу правду. И многие ждали этого с большим нетерпением — нас очень угнетало постоянное притворство у постели умирающего. Даже такие добросердечные люди, как Пилброу или Браун, жаждали освободиться от этого тяжкого бремени, перевалив всю его мучительную тяжесть на Ройса и леди Мюриэл. Это был эгоизм здоровых людей, который защищает нас от страданий перед лицом чужой смерти. Человек, не отгораживающийся в мыслях от смерти — а сейчас так вел себя только Рой Калверт, — невыносимо страдает. Все, кроме Роя, смотрели на умирающего ректора сквозь призму своих собственных житейских забот, и даже Браун хотел, чтобы леди Мюриэл открыла мужу правду, избавив таким образом его, Брауна, от постоянного напряжения во время визитов к ректору. Да, даже Браун хотел, чтобы Ройс узнал правду — но только после праздника: ведь на праздник в колледж должен был приехать сэр Хорас Тимберлейк, и они с Кристлом тщательно подготовились к встрече. Браун, по-всегдашнему откровенно, сказал:

— Если праздник состоится, ректору хуже не будет. А если его отменят, то нам не удастся поговорить с сэром Хорасом, и, возможно, он никогда уже не приедет в колледж. Так что, надеюсь, леди Мюриэл немного повременит.

Праздник приближался, и наставники уже почти не скрывали, что очень хотят попраздновать. Некоторым из нас было стыдно: человеку иной раз легче признать, что он великий грешник, чем сознаться в мелком эгоизме. Мы стыдились — и все же очень хотели, чтобы праздник состоялся. Как бы с общего согласия — хотя ни слова не было сказано вслух, — в Резиденции мы обходили эту тему молчанием, считая, что при леди Мюриэл и Джоан неприлично упоминать о дате праздника или визите сэра Хораса. Нам было бы слишком стыдно сознаться в собственном эгоизме. Пусть леди Мюриэл сама решает, как ей поступить, думали мы.

Праздник был назначен на последний вторник перед великим постом, а в воскресенье я случайно встретился с Джоан: мы оба шли к Джего в гости. Джоан сразу же, с первых слов, нашла предлог, чтобы заговорить о Рое Калверте, а я лишний раз подивился, как одинаково ведут себя все влюбленные.

Джего каждое воскресенье приглашал коллег к себе на чай, но в тот день пришли только мы с Джоан. Миссис Джего встретила нас необычайно высокомерно: перед нашим приходом она, по-видимому, твердила себе, что никто к ним не придет, не придет именно из-за нее, — а поэтому приняла нас покровительственно и свысока.

Джего, передавая нам чашки, мягко — чересчур, на мой взгляд, терпимо и мягко — подтрунивал над ней. Чай у них всегда был замечательный, сервировка — как и все, чем окружала себя миссис Джего, — лучшая в колледже: вкус у этой женщины был не менее тонкий, чем у Брауна, хотя она и уступала Брауну в изобретательности. Джоан, которая не отличалась особой домовитостью, но любила хорошо поесть, спросила, как миссис Джего делает домашнее печенье. Однако та была слишком разобижена, чтобы увидеть в этом вопросе комплимент. Зато потом Джоан восхитилась фарфоровым сервизом, и миссис Джего немного оттаяла.

— Нам подарили его к свадьбе, — весело сказала она.

— Я думаю, что венчание в церкви вовсе не пустой обряд, — раздумчиво проговорила Джоан.

Миссис Джего, окончательно забыв про свои обиды, деловито воскликнула:

— Еще бы! Вам не следует даже думать ни о чем другом!

— Она имеет в виду, что при церковной свадьбе вы получите гораздо больше подарков, — вставил Джего.

Миссис Джего счастливо рассмеялась.

— Что ж, они нам очень пригодились, и ты не можешь этого отрицать, — сказала она.

— Я, признаться, целиком и полностью согласна с вами, — поддержала ее Джоан.