— Ты опоздал, — сказала Кэро.

— Я ненадолго, — крикнул он. — Дай-ка чего-нибудь выпить.

— Хватит с тебя на сегодня.

— Почем ты знаешь, чего мне хватит, чего нет? — В голосе звучало ликование человека, который не только пил, но и побывал в чьей-то постели. Он расхохотался в лицо сестре и продолжал самоуверенно:

— Мне надо поговорить с твоим мужем.

— Я здесь. — Роджер, не вставая с дивана, слегка подался вперед.

— А ведь верно! — Сэммикинс снова потребовал виски. На этот раз Кэро налила ему и велела сесть.

— А зачем? Вот возьму и не сяду! — Он отхлебнул виски и уставился на Роджера.

— Не пойдет! — объявил он громогласно.

— Что не пойдет!

— Ты на мой голос не рассчитывай! У меня твои шашни поперек горла стоят.

На мгновение нам с Маргарет показалось — сейчас он обрушится на Роджера за то, что тот разбил семью. Но он не мог еще знать об этом. Да если бы и знал, вряд ли это очень его расстроило бы — слишком усердно сестра оберегала его, слишком он был занят собой.

Кэро поднялась. Она схватила его за руку и сказала с жаром:

— Нет, нет! Ты не оставишь его сейчас!

Сэммикинс отмахнулся от нее. И крикнул Роджеру:

— И воздерживаться я не стану. Это скучно. Я подам голос против тебя.

Роджер не поднял глаз. Только прищелкнул пальцами. И немного погодя сказал задумчиво, ровным усталым голосом:

— Удачную ты выбрал минуту, чтобы предать меня.

Отчаянное веселье погасло в лице Сэммикинса. Несколько тише и вежливее прежнего он сказал:

— Очень сожалею, если не вовремя. — И вдруг глаза у него снова вспыхнули: — «Предать»? Мне это слово не нравится.

— Вот как? — безо всякого выражения спросил Роджер.

— Ты лучше посмотри на себя! Сам-то ты кого предаешь?

— Может, ты мне скажешь?

— Неумышленно, конечно. Это я понимаю. Но куда ты хочешь завести нашу проклятую страну? Конечно, у тебя свои соображения, — у кого их нет? За большими дядями нам не угнаться, ясное дело. Но надо ж, чтоб и мы могли хоть кого-то разнести в клочья. Хоть себя на худой конец… А то нас будет шантажировать всякий, кому не лень. Нас скинут со счета окончательно!

Роджер медленно поднял голову, но не сказал ни слова.

— Ты не прав, — орал Сэммикинс, — говорят тебе, не прав! Все это проще простого. Война — это всегда просто. А ты чего-то умничаешь. Твое дело думать об одном — чтобы нас не скинули со счета. Жаль, что у тебя не было под рукой кого-нибудь вроде меня, я-то не умничаю, я бы тебя вовремя одернул! А вот ты умничаешь. Твое дело смотреть, чтобы нас не скидывали со счета…

— Ты, кажется, воображаешь, что ты единственный патриот на всю страну? — хрипло, с угрозой сказал Роджер. Все испытания этого дня он выдержал с честью, но сейчас, потрясенный, растерянный, вдруг пришел в ярость. И не потому, что отступничество Сэммикинса что-то серьезно меняло. Сэммикинс принадлежал к числу «оголтелых», на него давным-давно махнули рукой, как на человека безответственного, для которого политика — забава. Если бы он подал голос против своего зятя, то это лишь вызвало бы заметку в рубрике «Слухи» — не более того. Не политическое отступничество так больно задело Роджера, а измена — измена близкого человека, к которому он питал теплые, отеческие чувства. И еще пьяное бессвязное объяснение этой измены. С самого начала Роджера мучило сожаление, даже чувство вины, естественное в человеке, которому постоянно приходится принимать серьезные решения и который не может при этом руководствоваться общепринятыми истинами. Роджеру же, который так тосковал по былому величию, было особенно грустно думать о том ушедшем времени, когда, приумножая могущество своей страны, ты тем самым ограждал ее от всяких опасностей. Он и думал-то об этом такими старомодными словами. Чего бы он не дал, только бы родиться в те времена, когда, повинуясь рассудку, не приходилось идти наперекор душевным устремлениям!

— От тебя только и требуется — не зевать и помнить азбучные истины, — кричал Сэммикинс.

Роджер поднялся. Он казался огромным.

— А другим не надо помнить об азбучных истинах?

— Они решают все дело, — сказал Сэммикинс.

— Значит, по-твоему, наша судьба заботит тебя одного?

— Надеюсь, что и вас она заботит.

Голос Сэммикинса прозвучал уже не так уверенно и громко. Теперь крикнул Роджер:

— Убирайся вон!

Он показал такие чудеса выдержки, что теперь эта прорвавшаяся наружу ярость поразила нас, и даже не так поразила, как испугала. Хриплый бешеный крик оглушил нас. Роджер, нагнув голову, медленно двинулся на Сэммикинса.

Я тоже встал, не зная, как предотвратить драку. Сэммикинс был рослый и крепкий, но Роджер был тяжелее килограммов на тридцать и куда сильнее его. Неуклюже, по-медвежьи, он сгреб Сэммикинса и отшвырнул его. Сэммикинс отлетел к стене и медленно сполз на пол, как пальто, соскользнувшее с вешалки. Минуту-другую он сидел, свесив голову, как будто забыл, где он и кто его окружает. Потом с легкостью гимнаста одним прыжком вскочил на ноги и встал прямо, почти не шатаясь, вытаращив глаза. Кэро бросилась между ним и Роджером. Она повисла на руке брата.

— Ради бога, уходи!

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил он тоном оскорбленного достоинства.

— Ты должен уйти.

Высоко подняв голову, Сэммикинс пошел к двери. На пороге он задержался и громко сказал сестре:

— Думаю, что нам надо будет увидеться…

— Вон из моего дома! — загремел Роджер.

Кэро не ответила брату. Она подошла к Роджеру; стоя плечом к плечу, как дружная супружеская чета, они прислушивались к затихающим на лестнице неверным шагам Сэммикинса.

Глава сорок первая

СТЫЧКА В КОРИДОРЕ

На следующий день, зайдя в кабинет к Роджеру, я нашел его спокойным и невозмутимым — передо мной сидел человек, чуждый страстей, казалось, вчерашняя вспышка была лишь плодом воображения, и о ней даже вспоминать неудобно. Однако я заметил, что у него снова стала дергаться щека. Сухо, почти неприязненно он спросил, есть ли что-нибудь в сегодняшних газетах.

— Очень немного, — ответил я.

— Хорошо! — Он сразу успокоился. Успокоился даже чересчур легко, совсем как ревнивый любовник, лихорадочно ухватившийся за чье-то случайное слово, которое показалось ему утешительным.

— В одной газете есть заметка о том, что состоялась встреча нескольких членов парламента и кое-кого из ученых, причем, видимо, ученые под конец переругались — вот, кажется, и все, — сказал я.

И тотчас — опять-таки как ревнивец, чье душевное равновесие нарушено, — он стал допытываться о подробностях. Кто там мог быть? Где это было? Газета, в которой появилась заметка, принадлежала к числу самых реакционных — это был вражеский лагерь. Мы знали, кто именно из членов парламента снабжает ее сведениями. Но ведь этот человек — насквозь продажный, но удивительно приятный в обращении — прислал Роджеру письмо, заверяя, что поддержит его. Неужели он в последнюю минуту переметнулся? Я покачал головой. Нет, на него в данном случае, безусловно, можно положиться. Просто он не прочь заработать малую толику в газете.

— Недалеко то время, когда мы будем выгонять таких субъектов из парламента, — сказал Роджер с облегчением и в то же время со злостью.

— Ну а ученые, — сказал я. — Кто все-таки мог там быть?

Роджера это не интересовало. Сейчас его интересовало только одно: настроение членов парламента. Когда я уходил, он все еще снова и снова, как одержимый, перебирал имена своих коллег, прикидывая, кто из них мог быть на этой встрече и можно ли рассчитывать на их голоса.

Вернувшись в свой кабинет, и я повел себя немногим лучше. Обсуждение законопроекта должно начаться в понедельник, во второй половине дня. А на следующий день вечером состоится голосование. Ждать еще четверо с половиной суток. Я взял первую попавшуюся папку из корзинки «Для входящих бумаг». В ней лежал доклад, написанный великолепным почерком, составленный в ясных, точных выражениях. Но мне не захотелось его читать.