Бертрам был утомлен и очень взволнован. То, как простился с ним Хартенек, не явилось для него такой уж неожиданностью. Собственно, он всегда ждал чего-то в этом роде. Но теперь ему предстояло нечто совсем новое, о чем он до сих пор даже не думал. Его ждут открытия и переживания, необычные, чуждые, странные. В глубине души он еще страшился их, но все-таки уже сжился с ними и даже был убежден в их неизбежности. А какой еще ему остается путь? Разве не был он предназначен для чего-то из ряда вон выходящего?

Этой ночью у него еще раз поднялась температура, но потом он стремительно пошел на поправку. Ему разрешили вставать, и после обеда он долгие часы просиживал в зимнем саду, сквозь стекло чувствуя ласковый жар весеннего солнца. То были дни мечтательного ничегонеделания. Бертрам обдумывал свою прежнюю жизнь. Какими незначительными для него были все события последнего года! Ему они представлялись лишь бледными тенями, а все заботы, все страхи, смятения чувств, связанные с ними, он теперь сам находил смешными.

Теперь он знал, что привлекло его к Марианне, — всего-навсего уродливо неправильные зубы, которые вполне можно было исправить в детстве. Йост, прежде бывший для него идеалом солдата, теперь стал просто командиром, подверженным приступам дурного настроения, стареющим горлопаном. Бертрам никак не мог уразуметь, чем же он так в нем восхищался, и уж вовсе непостижимой была для него эта изнурительная, несчастная страсть к Марианне, доставившая ему столько страданий.

Все это стало теперь микроскопически мелким и незначительным. Взгляд его, скользнув по прошлому, устремился в неведомые дали.

Мирные дни поздней весны кончились для него, когда наконец с него сняли бинты, — лечебно-гимнастические упражнения принесли с собой боли, напряжение всех сил, но и уверенность, что все опять будет в порядке.

За день до выписки Бертрама из госпиталя его еще раз навестил Хартенек. Оживленный, раскрасневшийся. Его назначили командиром эскадрильи.

— Но маленькую месть шеф себе все же позволил, — сообщил он Бертраму, — я получил только полуэскадрилью и ссылку на Вюст.

Поздравления Бертрама звучали печально, и Хартенек быстро, словно ожидал такого тона, спросил:

— Вам это больно, Бертрам?

— Мне будет не хватать наших с вами разговоров, — понурив голову ответил Бертрам.

Хартенек улыбнулся и заметил, что, может быть, обстоятельства позволят им продолжить эти беседы.

В последнее утро Бертрам проснулся очень рано. На птичнике неподалеку кричали петухи. Бертрам встал с постели и подсел к окну. И тут раздался глубокий, мощный рокот. С физически ощутимой силой звуковые волны били в барабанные перепонки. Бертрам поскорей отдернул штору, высунулся из окна и глянул в празднично-синее небо. Там, вверху, летела эскадра, его эскадра.

«Да, есть на что посмотреть, действительно есть на что посмотреть!» — с удовлетворением сказал он себе, когда двадцать семь темных силуэтов в ярком свете солнца превратились в искрящиеся, сверкающие точки.

Возбужденный, даже веселый, он оделся и опять подошел к окну, высунулся и посмотрел на небо, ясное, чистое, без единого пятнышка, но ничего интересного там уже не было.

— Есть на что посмотреть! — пробормотал он.

Когда он завтракал, наслаждаясь напоследок удобствами жизни в лазарете, к нему явился вестовой из штаба полка. В приказе говорилось о том, что осенью лейтенант Бертрам будет откомандирован в военно-воздушную академию, на специальные курсы; а до тех пор, в связи с его освобождением от обязанностей адъютанта, будет служить во вновь созданной полуэскадрилье под началом Хартенека.

Лейтенант аккуратно сложил приказ и сунул его в карман. Медленно, как отрывающийся от земли жаворонок, в нем поднималась радость. Итак, они по-прежнему будут вместе. Хартенек и он. Под вечер он явился к подполковнику, который принял его рапорт холодно и очень официально. А вечером, впервые за долгий срок, он опять сидел в казино в окружении своих товарищей. Место слева от Йоста, где прежде всегда сидел он, теперь занимал новый адъютант, лейтенант Хааке. Увидев это, Бертрам разозлился.

XIV

Преображение острова Вюст завершилось.

Следы бомбардировок были уничтожены. Остров Вюст опять приветливо смотрел на мир. Как всегда в начале лета, зеленели сады. На восточной оконечности острова над белым меловым обрывом темнел лес. Неподалеку от бухты возник новый поселок с яркими домиками из красного кирпича.

Под этим уютным обличьем остров таил то, что было внутри него. Гигантские ангары, выбитые в скале, автоматические подъемники для самолетов, склады взрывчатых веществ и бомб.

Из рабочих на острове осталось около пятидесяти человек, которые теперь тоже ожидали отправки на материк.

Они лежали на земле или сидели на чемоданах в огороженной части острова, наверху, над крутым скалистым обрывом. Никакой прощальной пирушки не было, поскольку лавочник уже все упаковал и столовая закрылась.

Это было прекрасно — сидеть на солнышке и ничего не делать. Обычно в этот час они надрывались, задыхаясь в меловой пыли, под грохот отбойных молотков. Кое-кто из рабочих спал, другие подсчитывали, сколько они заработали со сверхурочными и особыми надбавками. А третьи в мыслях уже тратили эти деньги: детям нужны новые ботинки, жена требует новую газовую плиту, впрочем, она права, старая уже свое отслужила, хорошо бы купить велосипед, чтобы меньше времени тратить на дорогу.

— Нет ничего глупее этого ожидания! Завалюсь-ка я лучше спать! — Хайн Зоммерванд вернулся обратно в тень лесочка. Неподалеку от колючей проволоки он улегся и, закинув руки за голову, скользнул взглядом по ровным стволам сосен и уставился в небо.

Прощание с островом настроило его на задумчивый лад. Какое же мы все-таки дерьмо, думал он. Фридрих Христенсен, рыбак, был, конечно, бестолочью, но он умел держать слово. Он остался на острове и погиб. Из упрямства или из тщеславия — причину всегда можно отыскать, и все-таки его случай был ясным, более того, чистым.

Но как обстоит с нами? — думал Хайн, имея в виду себя. Рыбак умер, потому что не хотел перемен на острове. А мы им способствовали. Мы не хотим войны и сами же ее готовим! И мы успокаиваем свою совесть, произнося речи! Ах, никаких даже речей, только шепот! С Ковальским Хайн всегда только шушукался. Правда, у ефрейтора большие уши. Такими ушами расслышишь и самое тихое слово.

Почему его так долго нет? Они договорились еще раз увидеться до отъезда Хайна. Впрочем, Ковальский уже дал ему адрес своей сестры, но Хайн полагал, что они должны поддерживать друг с другом непосредственную связь. Надо только соблюдать предельную осторожность, говорил он себе, ведь пока что Гитлер сидит в своем кресле куда крепче, чем головы у нас на плечах.

На сосновых стволах искрились крупные прозрачные капли, пахло смолой. Корень больно впивался в плечо Хайна, но ему было лень менять позу. Светлыми безмятежными сейчас глазами он смотрел вверх, на кроны сосен.

Ефрейтор не пришел. Вероятно, послали куда-нибудь по службе. Поднявшись, Хайн стал отряхивать с себя рыжие иголки и вдруг увидел, что судно, которое должно переправить их на материк, уже стоит у причала. Когда он вышел из лесу, люди уже собрались и махали ему руками. Держа под мышкой кожаную папку с грязным бельем, он одним из первых стал спускаться к причалу.

Внизу стояла небольшая группа людей. Полиция. Дорога вниз была спокойной и пологой, но Хайн вдруг задышал так тяжело, словно карабкался вверх по крутому склону. Его спутники, радостно-возбужденные, стали подшучивать над ним, тогда он, закусив свою перекошенную губу, тихо пошел рядом с ними.

Среди людей на причале он узнал кривоногого Хюбнера. И это тоже был плохой признак.

Вид лавочника нарушил течение его мыслей. Я ему глотку перегрызу, поклялся он себе и увидел, как к Хюбнеру пробирается какой-то человек. Толстый, в синем костюме и широких стоптанных ботинках. Несомненно, он из уголовной полиции. Хайн переложил папку в левую руку, чтобы кулаком правой заехать в грушевидное брюхо Хюбнера.