И вдруг раздался смех; казалось, зловещая тишина собрала последние силы и расхохоталась, звук был такой, словно безмолвный ужас стал ветром. Глухо и горько звучал этот смех. Сперва — будто камни сыпались в жестяной таз, потом — непрерывный насмешливо-резкий звук. В этом смехе не было ничего человеческого. Он вонзался в уши, проникал сквозь глаза, рот и нос, сквозь каждую открывшуюся от страха пору до самой глубины души.

Солдаты увидели, что на вершине холма стоит человек. Бертрам мгновенно узнал его по рыжим лохматым волосам и бороде. Христенсен держал в руках ружье и смеялся этим ужасным смехом. Он вскинул ружье и, смеясь, выстрелил.

Солдат рядом с Бертрамом пошатнулся и выронил карабин. Тогда Бертрам поднял револьвер и выстрелил в этот смех. Он продолжал стрелять, когда смех уже оборвался и умер в самом горьком смысле этого слова.

— Готов! — доложил Хебештрайт, взбежавший на холм впереди Бертрама. — В сердце, прямое попадание! — добавил он с величайшим одобрением.

Бертрам смотрел на старика, в неудобной позе, головой вниз, лежавшего на земле; глаза его были неестественно широко раскрыты. «Я служу в роте господа бога!» — сказал он когда-то. Это был строптивый, упрямый мужик, словом, вредитель. Бертрам пожал плечами и приказал выяснить, кого именно ранил рыбак. Но раненых не оказалось! Тот солдат просто споткнулся.

— Роняешь оружие, как лошадь свои яблоки! — проворчал Хебештрайт. — Вот погоди, вернемся домой!

Когда они подняли труп рыбака — вшестером, он был очень тяжелый, — рядом раздался яростный лай. Несмотря на рану, не дававшую ему оторвать от земли заднюю лапу, Буян никого к себе не подпускал. Стоило кому-то приблизиться к нему, как он тут же разевал оскаленную пасть. Наконец Хебештрайту удалось накинуть ему на голову мешок, и Буян вцепился в него зубами.

После мертвого рыбака они погрузили в лодку воющую от боли собаку. Дул встречный ветер, и лодка продвигалась очень медленно. Лишь поздно вечером они обогнули мол и вошли в свою гавань. Команда стояла вдоль бортов. А на дне лодки лежал труп рыбака Фридриха Христенсена. Таким увидел его из своего окна курсант Цурлинден. Он закрыл глаза. Мотор баркаса смолк, где-то кто-то что-то кричал, звякала цепь. Хебештрайт отдал несколько грозных распоряжений. Слышны были чьи-то проклятья сквозь зубы и призывы соблюдать осторожность — тяжелую ношу доставили на берег.

Затем раздался какой-то непонятный вой и голос Хартенека.

— Зачем вы притащили с собой пса, Бертрам? Он принесет нам несчастье!

Цурлинден все еще стоял у своего окна. Потом обернулся. На узком столе лежал его дневник. Он еще раз перечитал последнюю страницу, помеченную вчерашним числом:

Рядом с дневником лежал револьвер.

Он медленно поднял его и приставил к уху. Потом спустил курок.

X

Бертрам стоял навытяжку перед майором Йостом и доканчивал свой рапорт.

— И так как человек оказал вооруженное сопротивление, я вынужден был применить оружие без предупреждения.

Глаза его блестели. Он все еще был возбужден своим приключением. Будет что порассказать товарищам!

«Я выхватил свой маузер. Второй выстрел свалил его. Хебештрайт сказал: «Прямое попадание, в сердце!» Он уже слышал, как будет говорить об этом. А не отметят ли его приказом по полку?

Нахмурив брови, оттопырив нижнюю губу и сжав кулаки в карманах мундира, слушал Йост его донесение. Его тошнило от расторопности Бертрама. Неужто парень и впрямь гордится, что угробил человека? Но упрекнуть Бертрама не в чем, он действовал согласно предписанию и формально заслужил поощрение.

— Да не сияйте вы, как охотник на львов! — проворчал он вместо поощрения. — Не такое уж это геройство!

С изумлением наблюдал Йост, как лицо Бертрама послушно приняло выражение тупого безразличия.

— По-моему, не слишком везучая компания собралась тогда за столом на Вюсте, — сказал Йост немного погодя и потер указательным пальцем обветренные губы. — Зандерс погиб. Теперь этот рыбак. Что за чудак он был? И все-таки он постоял за свое дело…

Йост хотел еще что-то сказать, но оборвал себя, и слышно было лишь его одобрительное ворчание.

— Молодец, — вновь начал он. Но тут Хебештрайт доложил о лейтенанте Штернекере.

Граф явился по поручению капитана Бауридля сообщить о самоубийстве старшего курсанта. Йост отшатнулся, втянул голову в плечи.

— Черт, ну и денек сегодня! — выругался он.

Штернекер докладывал совсем тихим голосом. Он был в своей комнате, когда услышал выстрел. Сначала он решил, что это опять Хааке чудит.

— Что это значит? — перебил его Йост. — Что вы имеете в виду?

— Дело в том, что у Хааке бывают дни, когда он то и дело палит из револьвера, по большей части у себя в комнате, но, бывает, и в коридоре. Но на сей раз после выстрела раздался какой-то глухой стук, падение. И звук этот донесся из комнаты старшего курсанта, по соседству со мной. Я пошел туда. Курсант лежал навзничь на полу, еще сжимая в руке револьвер. Когда явился врач, он только присвистнул, увидев Цурлиндена на полу в таком виде.

Штернекер умолк, но казалось, что его тихий, глуховатый голос все еще звучит в комнате. И тогда зарычал Йост:

— Сорвать с него погоны!

Он кричал и неистовствовал в ожесточении и горькой обиде на самоубийцу. Бертраму приказал немедленно вызвать офицера для производства дознания. Штернекер повторил перед ним свои показания, да, он еще дополнил их. Он последним говорил со старшим курсантом. О бале, который хотели дать Шверины. И это все? Нет, было сказано еще несколько слов об Эрике Шверин, абсолютно безразличный разговор. А еще? Цурлинден был несколько удручен историей, случившейся на учениях. Вот и все.

Фридрих Христенсен, умерший так одиноко, после смерти обрел компанию. Уже под утро в морг — так распорядился Йост — привезли тело Цурлиндена. И теперь бледный курсант, который не перенес того, что стал носителем насилия, лежал рядом с рыбаком, который боролся с насилием и пал на своем посту.

Действительно, Цурлиндена за его бегство из жизни разжаловали из офицеров. На плечах, откуда были сорваны погоны, остались лишь две темные полоски на форменной ткани.

Йост был безжалостен к мертвому курсанту. Нанесение себе телесных повреждений приравнивается к дезертирству. В пылу гнева Йост в присутствии офицеров отдал приказ похоронить курсанта вместе с рыбаком. Он строжайше запретил всем участвовать в этих похоронах и обратился к своим офицерам с речью, в которой говорил о трусливом нарушении воинской присяги и презренном уходе из жизни. Все, что он знал об этом оскорбителе и нарушителе присяги, он вплел в единый венок, терновый, конечно. В своей сердитой речи он проклял покойного и вынес ему приговор:

— Он умер позорной смертью.

Но, несмотря ни на что, Цурлинден все-таки до погребения удостоился визита товарища. Штернекер под вечер явился на кладбище и приказал служителю проводить его в мертвецкую, где лежали оба трупа. Граф был в темном пиджаке, не столько для таинственности, сколько потому, что считал: форма может оскорбить мертвого курсанта, которого постиг позор посмертного разжалования. Помещение, служившее предпоследним земным пристанищем умершим обитателям богаделен, нищим и безымянным утопленникам, которых выбросило море, представляло собой старое кирпичное строение с мокрыми стенами. Со скрипом открылся ржавый замок. Так как деревянная дверь разбухла от дождя, кладбищенский сторож не смог в одиночку ее открыть, и Штернекеру пришлось помочь ему. Половина сарая была завалена лопатами и заступами, кирками, ивовыми корзинами, цветочными горшками и прочей садовой утварью. А впереди, в ярком свете дня, ворвавшемся в открытую дверь, стояли два гроба, в которых Фридриха Христенсена и Цурлиндена понесут к могилам. Впрочем, это были не гробы, а скорее длинные деревянные ящики, из четырех, а не из шести досок. Они были неструганые, некрашеные и, по мнению графа, являли собой невыразимо печальное и жалкое зрелище.