Человек этот сказал, что Олав из Бирки ему хорошо известен, – чему очень порадовался Эйрик. Более того, сказал умелец, два дня назад Олав купил у него двадцать тысяч майолики, и куплю эту, как водится, они тут же окропили вином за счет Олава. Потом тем же вином окропили продажу майолики, но уже за счет самого продающего. И расстались они далеко за полночь, сильно навеселе, почему-то возле Жидовских ворот, где, судя по всему, обмывали последнюю плитку.

Ремесленник сказал, что Олав служит Ярославу Стражнику и у господина своего будто бы в чести. Для него же и майолику покупал самую превосходную, не торгуясь, не пересчитывая ногат и резан[5], а выкладывая их гривнами. Упоминая Ярослава Стражника, ремесленник из предосторожности понизил голос и приложил к губам указательный палец. Потом он объяснил, как проще отыскать Олава из Бирки и с какими речами к нему легче подступиться – нужно прежде всего заговорить о женщинах. Так, дескать, и так, есть одна лебедка на Подолие, по которой ты, Олав, приходишься мне, как брат: ты ее трогаешь по постным дням, а я с ней тешусь в скоромные, и известны мне все те слова, какие ты, Олав, ей говорил… Здесь Эйрик и Берест поняли, что хитрый умелец насмехается над ними, и отошли от него, и направились указанной дорогой.

Не переставали восторгаться Киевом! Подходили к Верхнему городу со стороны Лядских ворот и не могли оторвать глаз от мощных земляных укреплений, о каких до сих пор только слышали. И говорили один другому; город городу рознь – что листок к листку, а на Киев опирается небо! И еще говорили: Бог насыпал горы на севере, Бог насыпал горы на юге, а люди возвели гору посередине и назвали Киевом.

А когда миновали ворота и вошли в Ярославов город, сказали так: Киев в Божьей ладони – горсть песка, каждая песчинка – храм. Столько было в городе храмов! Народу ходило по улицам без счету, где-то даже и не протолкнуться. И многие из тех, кого Эйрик спрашивал об отце, хорошо знали Олава и подсказывали, куда нужно идти. И нашли наконец, что искали. Двор Олава из Бирки был втиснут между двух церковок. Небольшой дворик, но добротный. А ворота и частокол очень высоки. Игрец заметил, что многие дворы в Киеве надежно укреплены и в них при умении можно выдерживать осаду, но осаду до огня. Таковы были дворы сотских, тысяцкого, бояр и многих княжьих семей. Народ в Киеве беспокойный, не приучен долго терпеть. Чуть где прижмут князья-бояре, сразу в низах смута, поговорят-поговорят между собой, потом друг другу скажут: «Эх! Гомону от тебя много, гомонех!», и возьмутся за колья, и пойдут на приступ. Жечь не будут, побоятся – от этого, если еще с ветерком, весь город может погореть. А без огня боярский двор – крепость.

Не достучались Эйрик и Берест в ворота, сели под ними. Решали, что делать дальше. Хотелось есть, хотелось пить – ведь высоко стоит Ярославов город – пока добрались. И становилось жарко в пыли под воротами.

Игрец сказал:

– Нет нужды сидеть здесь целый день.

А Эйрик ответил, что не находит ничего удивительного в том, что Олава нет дома. И ни на что другое он, пожалуй, не рассчитывал. Человек, занятый делом, будет ли спать до полудня?

Тогда они пошли поискать малый Торжок и недалеко нашли его. Эйрик вынул из кошеля еще один денарий и взял у черноглазой торчанки большую лепешку с запеченным сыром. Торчанка покрошила на лепешку какой-то травы, но Эйрик сбросил эту траву на землю, опасаясь, что она дурманящая. Еще торчанка подала им две глубокие чашки с козьим молоком. Достала из лыковой сумы пару кусков запеченного мяса и завернула их в листья лопуха, протянула Эйрику. Потом она порылась в своем засаленном кожаном кошеле и вернула Эйрику полденария.

Когда все съели, прошли еще сто шагов и на те полденария взяли у одного человека амфорку вина и горсть сушеных абрикосов. Тот человек вернул Эйрику четверть денария.

Эйрик и Берест сидели в прохладе и поджидали Олава. Вино было розовое и сладковатое, оно хорошо утоляло жажду и приятно пьянило. Удивлялись вкусу абрикосов, которые пробовали впервые. Любовались стройной церковкой, стоящей через площадь. Солнечные лучи проникали в нее с обратной стороны в узкие оконца. А со стороны Торжка церковка виделась наполненной светом. Кровля ее была свинцовая и радовала глаз ровным темно-серым цветом. В тени этой церковки на семи ее каменных ступенях отдыхали многочисленные паломники и перехожие калики. Таких калик в каждом городе было – не счесть! Кто без рук, кто без ног, с рассеченными изуродованными лицами, разрубленными ребрами, с незаживающими гноящимися ранами, с выколотыми глазами, кашлящие кровью, грязные, изможденные, злые… Переходили от города к городу, христарадничали, воровали, пьянствовали. И становилось их все больше!

Новые калики приходили в города после каждой ссоры среди князей, заканчивавшейся побоищем, приходили после каждого половецкого набега, после каждого похода Мономахова. Сидели на папертях, на многолюдных торжищах, сидели, обнажив свои увечья, и кляли князей за распри, кляли половцев за разбой и, бывало, кляли Мономаха за то, что водил их в походы, после которых начались все их несчастья.

Пережидали жаркий полдень, дремали калики и паломники в тени.

И некоторое время было тихо. Торжок почти опустел.

Но вот как будто переполошились калики, повставали со своих мест, разом заговорили и обратили лица в одну сторону, вдоль улицы, уходящей вниз, – там разглядели кого-то. Но кого – игрецу и Эйрику не было видно от Торжка, заслонял улицу чей-то двор. Сначала едва слышный, медленно нарастал топот копыт. Калики вдруг скатились со ступенек и бросились к основанию церковки в поисках камней. И по площади скакали и ползли, выковыривали из земли торчащие камни.

Эйрик и игрец удивились тому, что происходит. Они допили остатки вина и пошли к торцовой стороне площади, откуда можно было посмотреть, чье появление так встревожило калик. И все, кто в этот час был на торжке, пошли за ними.

В это время на площадь выехал сам Ярослав Стражник. Могучий воин на могучем коне. Подергивал уздечку, поигрывал плетью. Руки его были не руки – львиные лапы. В тех лапах меч выглядел бы жалкой булавкой. Да, говорили, не признавал Ярослав меча. С его правого плеча свисала свинцовая палица. На высокую луку седла был надет шлем – шлем с маской. По маске, видно, прошелся искусный чекан – сделана она была с Ярославова лица. Точь-в-точь: и нос, и подбородок, и оспины одна к одной. За тиуном следовало его небольшое войско – десятка два всадников.

Самого Ярослава калики встретили полной тишиной. Избегали только сойтись с ним глазами. Смотрели в грудь, а за спиной крепко сжимали камни. Когда на площадь выехали все всадники, Эйрик и Берест увидели ереди них двоих связанных половцев. И стало им понятно, для кого каликами приготовлены камни. Значит, удачно сложилась у Ярослава охота, и сумел он захватить в степи Атая и Будука.

Всадники тиуна вовремя заметили, что за люди их поджидают. Они пришпорили своих коней и оттеснили толпу калик от пленных и поотбирали камни. Калики же при этом огрызались и царапались или жалобно скулили. Им очень хотелось что-нибудь повредить у половцев.

Лица половецких ханов были сплошь в синяках, будто брали их в степи не оружием, а кулачным боем. Или при въезде в Киев они уже повстречались с каликами и те успели швырнуть в них свои камни. Головы у команов были непокрытые, с двух-, трехдневной черной щетиной, через которую проглядывала загорелая кожа. Оба хана безбородые, но с длинными, свисающими с углов рта усами. Рубахи у них были не богаче, чем у тех калик, и такие же они имели старые пыльные штаны. Известно, половец не бережет своих одежд и мало думает о них. Кочует от Донца до моря по Черной и Белой Кумании: то в седле сидит на пыльном ветру, то на непокрытой земле, то мочат его дожди, а солнце потом сушит-белит, то продымливают костры… Половец не гонится за красотой и богатством одежд. Половцу лишь бы тело прикрыть от летнего зноя и зимней стужи – овчиной, дерюгой, платом-полотном, парчой или редчайшими византийскими паволоками и оксамитами. Все – ладно! Половец, одевшись в шелка, собирает по степи навозные лепешки…