— Потом я узнала, что и с законной женой Василия случилась беда. Может, и в живых нет.

— В последние годы они жили врозь, что она могла знать?

— Вот именно. Тот, кто написал, был не в курсе. Узнав об этом, я стала искать тебя, вас не было в Ленинграде.

Хотелось поведать Лийне о нашем житье в Тикапере, рассказать о Калганове, быть вообще откровенной, но я только повторила:

— Нас не было в Ленинграде.

— Такое на меня нашло, просто не могла, хотела увидеть тебя. На мгновение показалось, что я попала на стремнину, что я снова умею делить людей на друзей и врагов…

— Лийна, мы же с тобой с самого детства.

— Что из того… В жизни всякое бывает.

И смеется как-то странно.

— Истеричка, балаболка, — хулит она себя и всхлипывает.

Зарывается лицом в ладони. Я наклоняюсь с зонтиком вперед, чтобы прикрыть ее от дождя.

— …Верила Василию, доверялась слепо. А выходит — не тот человек. Василий относился к Миронову с открытой душой… Ладно. А тут мать подыскивает мне мужика, — распрямляя спину, иронизирует она. — Все допытывается, кто да что, а вспылит — обзывает непутевой девкой, которая нагуляла себе пузо. Это меня-то, тридцативосьмилетнюю бабу!

— Так ты бы ушла, — говорю я, только вряд ли суровая Лийна примет во внимание мои советы.

— Все-таки мать. Знакомым заливает, что мой муж погиб в Испании. Романтический ореол многим нравится. Иногда кажется, что она сама начинает верить своей выдумке.

Лийна вскидывает голову, пряди светлых волос прижимаются меж воротником и шеей. Она смеется, грудь вздымается и выпирает из-под пальто.

— Знаешь, — продолжает она оживленно, — у меня есть двоюродный брат, такой восторженный молодой революционер. Ходил со всеми к президентскому дворцу, в Кадриорг. После июньских событий служил в Народной самозащите. Теперь уже в комсомоле. Любит выступать! Как говорится, огневой парень. А в свое время, когда нас высылали в Советскую Россию, он еще барахтался в пеленках. Да, выросло новое поколение. Порой кажется, что мы, много пережившие, больше никому не нужны. Зависть берет, когда смотрю на него. Но разве скинешь с плеч годы? Не правда ли, постарела я за это время? — спрашивает она тут же, совсем по-женски, и впервые смотрит мне прямо в глаза.

— Ты, Лийна, вообще не стареешь, — заверяю я серьезно.

— Не придумывай, — усмехается она мягко.

Спрашивает о том о сем, но больше приличия ради.

Догадываюсь о ее нетерпении, и действительно, стоило ливню кончиться, она заторопилась прочь.

По расщелинам бугристых липовых стволов еще стекает задержавшаяся на ветвях влага.

— Двадцать лет таким орясинам хоть бы что, — удивляется Лийна, поглядывая на деревья.

— Да и нам, по правде сказать, следует распроститься с этими годами, — еще раз предпринимаю робкую попытку растопить ее холодок.

Она роется в сумочке, царапает на бумажке свой адрес, мой ей и так запомнится, знакомые места. Подавая на прощанье руку, говорит с угрюмым выражением лица.

— Как хорошо, что мы встретились. Я тебя знала и в то же время как будто и не знала. Невесть чем это все кончится.

Что-то нет у меня уже охоты идти к Лийне в гости, хотя поначалу такое намерение у меня и возникло. Засовываю руку в карман и скатываю адрес в трубочку.

Вот она уходит, Лийна. Вышагивает нарочито легко, как женщина, которая не желает считаться со своим возрастом.

Не стоит и думать, чтобы она оглянулась и помахала рукой.

Дружба наша с ней оборвалась ведь так несуразно.

Не спеша спускаюсь с Тоомпеа по направлению к дому. Зонтик, который мне дала Юули, при ходьбе, подобно трости, достает как раз до земли, и чувство сдавленности, казалось, проходит, когда удается железным наконечником угодить по камню. Только сейчас я замечаю, что зонтик-то мужской.

Лийна в тот раз, конечно же, могла рассердиться, но чтобы сомневаться! В нас! Верно, Кристьян ей никогда не нравился. Уж не подумала ли она, что он мог где-нибудь сказать плохо о Василии?

Мне это ударило впервые в голову. В нерешительности я остановилась.

Некая напыщенная дамочка, цокая по Харьюмяги, усмехается при виде моего мужского зонта. Я не удерживаюсь и гримасничаю ей в ответ. И в самом деле, лицо у дамочки похоже на маску, оно словно ниточкой привязано к прическе. Ничего другого.

Верно, конечно, и то, что Кристьяну посоветовали уйти из райкома вскоре за последним Лийниным посещением. Может, Калганов, затаив презрение, избавился от Кристьяна? А разговор о здоровье просто болтовня? Почему Кристьян по возвращении в Ленинград не стал восстанавливаться на прежней работе?

Домой идти как-то нет настроения. Хочется побежать за Лийной, расспросить, чтобы все стало на свое место.

Скатанный в шарик Лийнин адрес где-то по дороге выкидываю из кармана.

На каменном парапете сидит старуха, рядом огромная корзина, полная бумажных цветов. Странные розы — синие, черные, белые!

— Не устарел ли товар? — приближаясь к цветочнице, спрашиваю я.

Старуха подзывает меня пальцем еще ближе.

Наклоняюсь вперед и чувствую смешанный запах сырости и лука.

— Душа, она опоры ищет, не то человек злобой зайдется. А цветочки-то, мил человек, в вазу поставишь — все вроде бы за эстонское стоят.

— Продайте мне все ваши черные розы!

— Не, не, — пугается старуха, — что ты, что ты!

Я роюсь в сумке и вытаскиваю деньги.

Цветочница мотает головой. И робко протягивает мне трехцветный букет. И я снова чувствую какой-то земляной запах, дух крестьянской одежды.

— Цветок скорби, небесная синь и надежда тоже.

— Возьму в другой раз, когда принесете красные розы.

Старуха тут же прячет букет в корзину и натягивает на нее холщовую тряпку, рот с усилием кривится в полуусмешку, и она кивает:

— Госпоже красные розы!

На ее простом морщинистом лице застыла неприятная покорность.

Торопливо ухожу, но чувство тяжести опережает и глядит на меня вперемежку глазами Лийны, Кристьяна и старой цветочницы.

Когда Лийна впервые заявилась к нам в тридцать седьмом году со своим горем, было ясно, что она надеется, при моем содействии, попросить совета и поддержки также и у Кристьяна. Поэтому Лийна и прибежала на следующий день узнать, что он думает. Но думал Кристьян как-то странно. И я не смогла передать этого Лийне.

Я болела в тот момент гриппом и валялась в постели. Лийна и внимания не обратила на мое предупреждение, подвинула к кровати табуретку и принялась рассказывать.

Ее Василий, капитан торгового парохода Василий Сергеевич, оказался в немилости у своего помощника Миронова.

У меня еще и сейчас звучит в ушах торопливая и сбивчивая Лийнина речь:

— В порту Гулля Миронов ввалился утром в каюту Василия, взял двумя пальцами недопитую бутылку виски, повертел ее, а сам все зыркал глазами по бумагам на столе. Ты не представляешь, какая у Миронова рожа! Глаза сверлят, как булавки, губы толстые, сросшиеся брови взъерошены. А руки! Как лопаты, пальцы похожи на сардельки. Миронов спросил: что, уже чокаемся с капиталистами? Боже праведный, Василий не первый год плавает по морям, и с Эдвардом они — давние знакомые. Как только прибывает в Гулль, Эдвард тут как тут, встречает, как брата. В тот раз они засиделись до ночи. Василий приплыл из Испании, и они делились своими восторгами.

А Миронов все будто бы вертел между пальцами бутылку с виски, и Василий чувствовал себя перед ним подобно школьнику, которого застали в уборной за рисованием похабной картинки на стене. Человек же тушуется, когда его пытаются в чем-то обвинять.

— А политико-воспитательная работа и чувство ответственности? — пыталась я представить поведение Миронова будничным делом, чтобы успокоить Лийну.

— Разве пост дает право унижать себе подобных? — рассердилась Лийна.

— Да, но если выявляются подобные элементы и скрытые враги, то тогда Миронов и боится больше, чем надо, — пробормотала я.