Анатолий Щербань

Ездовой Цысь

Ездовые. Суровые, неприметные труженики войны…

Пехотинец всегда с уважением относился к их хлопотной, трудной и порою неблагодарной профессии. Он-то знал: не подвези ездовой продукты вовремя, задержись где-то ротная кухня - подтягивай, солдат, ремень потуже! А много ли навоюешь голодным?

Опять же, случись, ранило солдата: перевязали ему раны, уложили на повозку- и мчит его ездовой в медсанбат. А если, упаси бог, запоздают повозки с боеприпасами - патронами, гранатами, минами и снарядами?

Днем и ночью, в метель и з стужу, в пыльную жару и в моросящий дождь, в глухой темноте и в густом тумане мчались, тянулись, плелись, скрипели и громыхали по бесконечным фронтовым дорогам тысячи кухонь, фургонов, рессорных тачанок и тяжело груженных армейских пароконных повозок. И на передке каждой из них всегда маячила настороженная, в плащ-палатке или в грубой, как листовое железо, брезентовой бурке с накинутым на голову капюшоном серая фигура ездового…

Трофим Ефимович Цысь был старшим ездовым нашей минометной роты. Уже в годах, пожилой, но еще крепкий, кряжистый, с обвисавшими книзу запорожскими усами на крупном, тронутом морщинами, обветренном лице, родом он был с Миргородщины, на Украине. В детстве ходил в подпасках, потом до самой революции батрачил в имении крупного коннозаводчика на Полтавщине, прибыльно торговавшего породистыми скакунами с заграницей. Из своей трудной жизни Цысь вынес горячую, беспредельную любовь к лошадям.

Горе было ездовому, вовремя не напоившему, не накормившему, не почистившему лошадь или, не приведи бог, допустившему потертости! Обычно спокойный, рассудительный и немногословный, в таких случаях Трофим Ефимович мгновенно преображался. Выцветшие его глаза наливались кровью, усы обвисали еще ниже и начинали дрожать от ярости. Он разъяренным коршуном налетал на нерадивого ездового, призывая на его голову самые страшные напасти и кары, не слишком выбирая при этом выражения. Цысь бушевал, долго не мог успокоиться, вовсю понося провинившегося и всех лентяев мира.

- Лентяй, воно як короста, як крапива у огороди. Ни соби, зараза, ни людям. Та моя б воля, зибрав бы я усих линтяив на якомусь острове, та установыв бы там настояще крепостное право, кормыв бы раз у сутки, та з кнутом бы ходыв. Робылы б як скажени!..

- А кто бы вам разрешил, Ефимович, вводить снова крепостное право? - допытывались любопытные.

- Ото ж и воно, що не розрешили б,- вздыхал Трофим Ефимович и сокрушенно разводил руками.- А кое для кого надо бы…

Как-то раз, когда мы стояли в обороне под Ковелем, мне на НП принесли записку от старшего ездового. Цысь писал:

«Товарыщ лынтинант що робыть як Фрязев занехаяв коней своих не кормыть и не чистыть я ему казав що вин падлюка робыть так вин мене матюгом прошу вас одвернуть ему голову та нехай иде у пихоту а коней я заберу хай у мене будуть аж дви пары та кони бидни не будуть мучатысь…»

Грамматикой и знаками препинания Ефимович явно пренебрегал. Но каждое слово записки было проникнуто искренней болью за страдающих по халатности ездового ротных лошадей. К ленивому Фрязеву пришлось принимать срочные меры, хотя и не такие суровые, каких требовал старший в своей записке.

Характеры, повадки и особенности всех лошадей роты Цысь знал до тонкости. Заболевших или легкораненых животных он врачевал сам, не доверяя ни полковым, ни дивизионным ветеринарам, мнения о которых был очень невысокого.

- Хиба ж то ветеринары? - сердился он.- То ж коновалы настоящие! Из здорового коня зробыть хворого - це воны можуть. А от щоб хворого коня вылечить - так нет. Им ихняя прохвылактика не позволяеть…

После освобождения Ковеля мы двинулись в наступление и вскоре пересекли государственную границу. Преследуя отходившего противника, мы двигались уже по освобожденной польской земле. Цысю сразу же понравились польские дороги. Они были заасфальтированы или покрыты булыжником. Густая тень деревьев укрывала их от палящего солнца. А вот польские земли пришлись ему не по душе. Уж очень они изрезаны всякими межами и столбиками. Межи было легко отличить по нескошенным полоскам полыни и чертополоха. Вот она, частная собственность.

- Хиба ж це поля?- возмущалась справедливая душа Трофима Ефимовича.- Це ж настоящее цыганское одеяло из лоскуткив. По пивдесятыны, не бильше. И косою нигде не розмахнутысь, не то що трактор пустыть. И як тут поляки жили, одын господь бог знае…

Он долго молчал, задумавшись. Потом решил:

- Теперь заживуть по-новому, як у нас. Земля у ных непогана, урожаи будуть.

Но лоскутки мелких крестьянских наделов были не везде. Местами дорога пересекала тянувшиеся далеко в стороны, сколько видел глаз, огромные поля без единой межи или столбика. В центре таких полей стояли помещичьи имения с добротными каменными постройками. Трофим Ефимович, насупившись, сердито поглядывал на такие поля, тихо ворчал:

- Хто попыв крестьянской крови та поту, так оци прокляти помещики. Повтикалы, заразы! Ну, теперь хватит, напылыся…

И никто из нас не ожидал, что здесь, на освобожденной польской земле, неожиданно раскроются недюжинные дипломатические способности нашего старого ездового.

Дело было так.

После длительного марша мы остановились на привал в большом польском селе. На широкой сельской площади группа местных крестьян окружила наши повозки. Больше всего поляков толпилось возле повозки Трофима Ефимовича Цыся. Они молча наблюдали, как умело он управляется с лошадьми, по-хозяйски дает распоряжения другим ездовым. Сельские мальчишки шустро носились за водой к колодцу, помогали поить лошадей, ослабить подпруги, расчесывать гребнями конские гривы. Изо всех сил старались они угодить большому, усатому, добродушному русскому солдату.

Тут же завязался разговор.

- Добрые ваши кони, пан солдат,- с одобрением сказал высокий, худой крестьянин в помятой соломенной шляпе.- На таких и до Берлина доехать можно.

Цысь согласно кивнул головой:

- До Берлина доидемо. Може, ще й подальше. Ще и до дому повернемось. Кони добри.

- А цо, пан солдат, правда, что Польша теперь будет советской? Теперь, наверное, присоединят нас к Советам. Колхозы будут…

Цысь хмуро взглянул на задавшего каверзный вопрос босого, в латаных-перелатаных штанах крестьянина, сплюнул.

- Дурный ты, хоч уже и в литах. Нащо нашим Советам ваша Польша? У нас своей земли хватае, та не такой як у вас, трохи покраще. Наше дило тебя, дурня старого, от фашиста спасты, Польшу вашу освободыть. А там уже сами соби думайте, як вам дальше жить.

Поляки повеселели, утвердительно закивали головами.

- То так, пане солдат. Правильно сказано.

Цысь деловито обошел повозки, постучал крепкими сапожищами по колесам, испытывая их прочность. Потом снова повернулся к босоногому крестьянину:

- Кому-кому, а тоби, пан, колхозив боятысь ничего. Я тильки скажу, що абы ты працював у колхози, то не ходыв бы, як босяк, у рваных штанях та не свитыв бы голым задом. Сытый бы, одитый бы був, та еще и дитей своих у институтах бы вчив. Зрозумив?

Поляки молча слушали ездового. Видно, не все верили его словам - сказывалась буржуазная и геббельсовская пропаганда в течение многих лет. Но им нравилась простота и убежденность в своей правоте этого немолодого, видимо, очень сильного и уверенного в себе советского солдата.

- А цо, пане солдат, продолжает ли еще гитлерова авиация бомбить Москву?

Цысь хитро щурился, разглаживал усы:

- Це ты у самого Гитлера спытай, ему выднише. Зараз его, чертяку, самого бомблять и вдень и ночью. А Москва наша, що ж. Стоить Москва, яка и була, красавыця…