Терентьичъ всплакнулъ. Но рѣшилъ еще бодрѣе пуститься въ путь. Или спасти барчука, или съ нимъ помереть. Запасливый старикъ, взявшій съ собой денегъ и зашившій ихъ въ подкладку дырявой поддевки, тотчасъ далъ изъ нихъ десять рублей бѣгунамъ солдатамъ, чтобы они могли отъ перваго же села продолжать путь гонцами, на наемныхъ подводахъ, а не пѣшкомъ.

— Прямо къ намѣстнику скачи, ребята! приказалъ онъ.

Терентьичъ зналъ, что начальство, угнавшее его барчука на погибельное дѣло, тотчасъ, при худыхъ вѣстяхъ, подниметъ живо все на ноги.

Такимъ образомъ, распорядившись разумно еще на пути въ разбойное гнѣздо, Терентьичъ направился чрезъ тотъ же Козій Гонъ. Здѣсь было страшное и смрадное зрѣлище, отъ котораго у дядьки волосъ дыбомъ сталъ. Трупы убитыхъ, ограбленные до-гола, еще не были зарыты и валялись на землѣ въ кустахъ. Воронье оглашало ущелье карканьемъ и стаей подымалось и кружило при проходѣ Терентьича.

Если бы шайкѣ было возможно оставаться на насиженномъ мѣстѣ послѣ разгрома команды, то, конечно, она распорядилась бы зарыть трупы убитыхъ… Но вѣдь ей все равно приходилось бѣжать за Волгу, въ лѣса. Слѣдовательно, не стоило возиться и скрывать слѣды преступленія. Все равно изъ города придетъ другая команда. Она своихъ зароетъ.

Терентьичъ, достигнувъ поселка Усти, надѣялся, если баринъ его еще живъ, обманомъ или хитростью спасти его — время оттянуть и выиграть, или денегъ кому изъ разбойниковъ обѣщать хоть тысячу и болѣе рублей отъ родителей капрала за спасеніе единственнаго сына.

Дѣло вышло еще проще… Дядька нашелъ своего питомца бодраго, веселаго, сытаго и… влюбленнаго.

— Тьфу! И тутъ себѣ любовишку выискалъ, невольно подумалъ дядька.

Однако, когда вечеромъ ему все повѣдали и дѣло разъяснилось, то изумленію и радости Терентьича не было границъ отъ диковины. Самъ атаманъ разбойниковъ дѣвица и, по уши врѣзавшись въ Сашеньку, бросаетъ свое душегубство и готовится тоже бѣжать за ними въ городъ.

Когда Устя ушла за деньгами на гору, Терентьичъ впервые наединѣ съ барчукомъ, радуясь удачѣ, болталъ:

— Пущай, пущай бѣжитъ за нами. Отчаянная. Мы ее тамъ въ острогъ упрячемъ… Крапивное сѣмя! болталъ онъ, считая себя безъ свидѣтелей, глазъ-на-глазъ съ питомцемъ. Похвалимся еще… Скажемъ, нарочито далъ, молъ, въ полонъ себя захватить атаману-дѣвкѣ, чтобы, влюбимши ее въ себя, предоставить начальству и наказать за убіеніе воиновъ.

А Ефремычъ, стараясь даже не дышать, былъ за дверью.

Капралъ на все молчалъ и только усмѣхался весело, а самъ думалъ свою думу про красавицу-казачку.

Между тѣмъ дѣвушка быстро влѣзла на гору, отрыла изъ земли на самой макушкѣ ея мѣшокъ съ деньгами и затѣмъ остановилась на минуту, озираясь восторженно на всю окрестность.

Съ того вечеръ, съ той минуты, когда околдовавшій ее красавецъ-капралъ обнялъ ее и сталъ нашептывать ласковыя слова на ея дѣвичье ухо, а слова эти чудно и глубоко западали въ ея чистое, еще нетронутое любовью сердце — Устя переродилась. Атаманъ лихой и храбрый, но грустившій уже часто, мучившійся уже давно непонятной тоской — теперь будто умеръ. Его и слѣда не было. Возродилась на свѣтъ пылкая и страстная казачка, которая вдругъ негаданно нашла и обрѣла то, что еще на станицѣ смутно мерещилось ея разуму, дразнило ея женское сердце. Она думала, что ея думы — нелѣпыя грезы, что это пустыя мечтанья, немыслимыя въ мірѣ Божьемъ, неосуществимыя на землѣ, въ дѣйствительности… Что такихъ чувствъ, какія живутъ въ ея груди, не бываетъ у другихъ, что такихъ молодцевъ, какой ей грезится, тоже не родится на свѣтъ. Въ станицѣ, Ростовѣ и здѣсь, на Волгѣ, такихъ ей не попадалось. Все Петрыни да Орлики!

А въ городахъ есть дворяне, но они «крупичатые», какъ шутитъ эсаулъ. Бѣлы да румяны только, да веселы съ сыту — но любить ихъ развѣ можно!

Въ столицѣ, можетъ быть, и нашелся бы гдѣ такой молодецъ, какой снится Устѣ во снѣ и на яву… Но столица и ея Устинъ Яръ чуть не на двухъ краяхъ міра…

И вдругъ, въ одно мгновенье, будто чудомъ, здѣсь, въ притонѣ разбойниковъ, на берегу Волги, у нея въ рукахъ, въ ея же горницѣ, очутился тотъ, о которомъ ей грезилось. Онъ самый!..

Да, это онъ. Она его ждала. Она жила этимъ ожиданьемъ.

И дождалась!

Но ей не вѣрилось иногда, что все это не сонъ, что все это на яву!..

Просыпаясь среди ночи въ первой горницѣ и оглянувшись, часто она вскакивала и садилась.

«Да полно, такъ ли»? думалось ей.

Неужели и впрямь, въ той горницѣ, около нея, спитъ теперь молодецъ-красавецъ, не воображаемый ею, какъ прежде, а живъ-человѣкъ, который вчера еще съ вечера бесѣдовалъ съ ней и глядѣлъ на нее своими чарующими голубыми глазами.

И Устѣ и вѣрилось, и не вѣрилось.

Наконецъ, наступилъ тотъ вечеръ, когда молодецъ сталъ глядѣть на нее ужь не какъ на атамана-пріятеля, а какъ на казачку донскую, а затѣмъ обнималъ и цѣловалъ ее до потери въ ней разсудка и сознанія всего окружающаго міра.

Убѣжать съ Волги за нимъ? Устя не колебалась ни мгновенья. Она пошла бы за нимъ на край свѣта, даже на вѣрную смерть!

Она просила у него годикъ любви, и онъ обѣщалъ ей. А теперь она ужъ мысленно соглашалась продать свою жизнь еще дешевле, еслибъ того потребовала простая случайность, а не только онъ самъ…

— Хотя мѣсяцъ одинъ съ нимъ! Видѣть его, слушать его, любить его! Отдать ему и душу и тѣло… А тамъ — будь, что будетъ. Помру не горюя! Былъ и у меня мой таланъ.

Здѣсь, на Волгѣ, сто разъ зря могли убить атамана, и померла бы дѣвушка, не извѣдавъ того, что онъ съ собой въ эту глушь занесъ и въ ея душу заронилъ… просвѣтляя и будто окрыляя ее.

Уходить изъ Яра, откуда и вся шайка должна была поневолѣ подниматься на другія мѣста, Устя рѣшила легко. Ее смущало только одно: какъ явится она въ городъ? Что будетъ тамъ? Какъ на нее народъ глядѣть будетъ? Вѣдь она все-таки душегубила долго на низовьѣ. Онъ это знаетъ и долженъ доложить начальству. А если ее тотчасъ, возьмутъ у него хоть силкомъ и будутъ судить и казнить. Неужели и мѣсяца не дадутъ прожить съ нимъ? И Устѣ, конечно, лучше хотѣлось удержать любимаго молодца у себя, взять его за Волгу, бѣжать съ шайкой и съ нимъ на Узеня, въ скиты среди лѣсовъ, и зажить мирно…

Да. Но онъ не хотѣлъ этого…

А теперь ужъ не она вольна была надъ нимъ, а онъ воленъ надъ ней. Онъ указывалъ, а она слушалась безпрекословно. И Устя рѣшилась!

Она уже сожалѣла, что потеряла много времени, все не рѣшавшись сознаться ему. И она положила, не мѣшкая болѣе, вырывъ деньги на горѣ, передать ихъ Орлику, собрать молодцовъ на сходъ для выбора эсаула въ атаманы, а самой проститься со всѣмъ — съ Волгой и дикой разбойной жизнью, на которую чудно такъ, а теперь ей даже непонятно, толкнула ее судьба со станицы донской. Какъ это случилось? Какъ могла она ужиться тутъ? Какъ могла она кидаться въ битвы и ради грабежа убивать людей… Сердце, что ли, было ожесточено неправдой людской, а теперь смягчилось. Можетъ быть: вѣдь оно, сердце, — теперь другое.

Дѣвушка оглянулась кругомъ съ высокой горы, радостно улыбаясь… И она крикнула вдругъ:

— Вотъ, вы, низовскіе края, ты матушка Волга, видѣли вы атамана-дѣвицу!.. И болѣе не увидите! А почему? Не знаете! Вы не знаете, что онъ меня цѣлуетъ! Да вы вѣдь — мертвые!.. Въ васъ нѣтъ того, что вотъ у меня на сердцѣ. Свое солнышко!

И, озираясь на десятки верстъ кругомъ, она восторженно прощалась съ прошлой жизнью и этими краями, гдѣ тишь и дичь, и безлюдье для иного отверженника — раздолье, а ей, казачкѣ, носившей въ себѣ горячее дѣвичье сердце, тутъ всегда сдавалось какъ-то жутко, томительно и безразсвѣтно!.. И вотъ разсвѣло! Свое солнышко въ груди засвѣтило ярко. И пора уходить, бѣжать отсюда…

XX

Засѣцкій нетерпѣливо и съ тайнымъ трепетомъ ждалъ возвращенія Усти. Онъ не любилъ оставаться безъ нея въ домѣ и со стыдомъ признавался себѣ, что онъ просто труситъ.

— Помилуй Богъ! долго ли!.. всякой бѣдѣ упасть!

Устя, вернувшись съ горы и увидавшись съ Засѣцкимъ, сказала кротко и радостно: