— Мнѣ Хлудъ — что собака лаетъ! У меня свой разумъ, Устя. Да и опять я не Черный, чтобъ въ руку Хлуду что стряпать, ради его дочки!.. Вотъ что… А мое дѣло тебя упредить, сказать. Я эти всѣ дѣла знаю, — не мало я жилъ и въ Ярославлѣ, и въ Москвѣ. Говорю тебѣ, самъ намѣстникъ пальцемъ не двинетъ по жалобамъ проѣзжихъ купцовъ: они вѣкъ лѣзутъ съ жалобами на всѣхъ. Суди всякаго, кто, вишь, купца волжскаго обидѣлъ, до самаго страшнаго суда просудишь. И намѣстнику на нихъ плевать. А вотъ, когда проявился языкъ и все такое самъ берется сдѣлать, да на себя беретъ, — то другое дѣло. Команду собрать да снарядить недолго. Хорошо, мы разнесемъ ее… ну, уйдемъ! а все-же на старомъ-то мѣстѣ оставаться нельзя уже будетъ. А вѣдь мѣсто-то это, поди, какъ у тебя насижено. Словно бы ты помѣщикъ въ своей вотчинѣ правишь. Отъ дѣдушки по наслѣдству перешло оно тебѣ и внучку твоему достанется… Устинъ-то Яръ… А?..

Орликъ разсмѣялся добродушно.

— Что же дѣлать? вымолвилъ Устя, помолчавъ.

— Застрѣлить, какъ придетъ.

— А коли все то напраслина?

— Я тебѣ говорю, я его подведу такъ, что онъ самъ сознается. Вотъ здѣсь въ горницѣ у тебя сознается онъ, такъ чтобы ему тутъ и конецъ былъ.

— Ты, что-ль? улыбнулся Устя двусмысленно.

— Нѣтъ, я не стану человѣка безъ драки, какъ собаку, бить… угрюмо вымолвилъ Орликъ. Тебѣ вѣдомо, что я еще, слава Богу, никого такъ не убивалъ. Въ битвѣ убить человѣка, коего, никогда и въ жизнь не видалъ, иное дѣло; тамъ я не въ послѣднихъ. И должно, ты это знаешь хорошо, потому и въ эсаулы взялъ.

— Знаю.

— Ну, а этакъ я не стану. Тоже ты и это знаешь.

— Такъ какъ же?

— А позови сибирнаго. Хоть бы Малину посади вотъ тутъ, на лѣстницѣ. А какъ сознается, и прикажи ему безъ шума удавить поганца. Не хочешь горницы портить, свяжемъ, глотку заткнемъ и доведемъ до горы — а тамъ Малина удавитъ. И зароемъ безъ шуму. Нечего молодцевъ смущать, что доносчикъ проявился; пожалуй, разбѣгутся.

Устя молчалъ.

— А коли пожалѣешь, то упустишь… Выйдетъ отсюда послѣ нашей бесѣды и шаркнетъ ужь прямо въ Саратовъ совсѣмъ. Увидишь его опять только съ командой. Что молчишь?

Устя понурился и потомъ покачалъ головой.

— Дѣлай, Орликъ, какъ знаешь и какъ желаешь. Мнѣ вѣдь что? Все равно. Хоть въ Сибирь сейчасъ. Я же вѣдь тамъ и буду раньше ли, позже ли?! А вотъ васъ всѣхъ я не долженъ погублять изъ-за себя.

— Спасибо, Устя… Вотъ это дѣло. А въ Сибири тебѣ никогда не бывать! На то я твой эсаулъ. На то я… ну, да ужь знаешь вѣдь. Я три раза помру за тебя, душу свою сто разъ про закладъ отдамъ, а вытяну тебя изъ всякой бѣды. Ну, а теперь, прости, а то опять рѣчь пойдетъ на другое… А ты того не любишь, а гнѣвить я тебя не хочу. Прости.

Орликъ вышелъ быстро, а Устя, оставшись одинъ, задумался печально.

XIV

Орликъ былъ какъ отмѣнный соболь въ шайкѣ разбойниковъ и по виду, и по нраву, и по тому, что многое онъ зналъ, какъ если бы бариномъ уродился. И эсаула всѣ въ Устиномъ Ярѣ любили и уважали больше, чѣмъ атамана, и съ годъ назадъ ходилъ въ шайкѣ слухъ, что надо бы эсаулу похерить лядащаго Устю и объявиться атаманомъ.

Первый про это узналъ самъ Орликъ и шибко разсердился, говоря, что если бы Усти не было атаманомъ, то онъ и самъ бы не остался въ шайкѣ, а ушелъ бы изъ Яра искать себѣ другое мѣсто для житья.

Эсаула мало кто звалъ его прозвищемъ, что дала ему молва людская, т. е. Орелкой и Орликомъ. Иногда называли его такъ молодцы за глаза. Въ лицо-же его всѣ звали настоящимъ именемъ, которое онъ одинъ на всю шайку не скрывалъ. Для всѣхъ онъ былъ Егоръ Иванычъ, а многіе знали и больше, знали, что онъ Соколовскій и не изъ простого званія. Многіе были увѣрены, что эсаулъ — дворянинъ-помѣщикъ, Богъ вѣсть зачѣмъ и почему ушедшій на приволье волжское. А что быть Орлику атаманомъ, конечно, всѣ вѣрили; когда захочетъ, тогда и будетъ. Да не станетъ сидьмя сидѣть, какъ Устя, а почище Стеньки Разина пойдетъ гулять и орудовать по всей матушкѣ-Волгѣ отъ Казани до Астрахани.

Всѣ въ шайкѣ такъ думали и говорили, но ошибались.

Орликъ имѣлъ слишкомъ доброе сердце, чтобы атаманствовать и разбойничать, какъ Стенька Разинъ. Ума у него хватило-бы, да сердца не хватило-бы. Уродился онъ бѣлоручкой, а бѣлоручкѣ кровь человѣчью проливать не по плечу. Насчетъ-же происхожденія Орлика, народъ отгадалъ вѣрно. Гласъ народа никогда не ошибется и молва не съ неба валится, а родится въ какомъ-либо мѣстѣ на землѣ и бѣжитъ оттуда по міру. Глядь, а въ этомъ мѣстѣ, гдѣ молва родилась, и улики на лицо, что она, бѣгая по свѣту, правду разноситъ.

Эсаулъ устиной шайки — Орликъ, или Егоръ Иванычъ Соколовскій, отважный молодецъ, лихой и красивый собой, но слабый сердцемъ, былъ уроженецъ стариннаго города Углича.

Когда-то, около двадцати пяти лѣтъ тому назадъ, помѣщикъ-холостякъ, дворянинъ Соколовъ, жившій въ Угличѣ, повстрѣчалъ у сосѣда по имѣнію крѣпостную дѣвушку, красивую и по фамиліи Соколовскую. Изъ-за пустого случая, сходства фамиліи, вышло то, что помѣщикъ взялъ къ себѣ дѣвушку, а черезъ годъ родился мальчуганъ, названный, по дню рожденья, Егоромъ. Дворянинъ Соколовъ бросилъ городъ, поселился въ своей вотчинѣ и сталъ воспитывать сынишку въ домѣ, а его мать, хотя и чужая крѣпостная дѣвушка, хозяйничала въ домѣ, какъ настоящая барыня.

Помѣщикъ все собирался откупить ее, но не собрался, а чрезъ пять лѣтъ любимица помѣщика простудилась, заболѣла и умерла. Холостякъ остался одинъ и еще больше привязался къ умному и смѣлому мальчугану. Не прошло, однако, и еще двухъ лѣтъ, какъ помѣщикъ отлучился отъ своей вотчины въ Угличъ, запоздалъ тамъ и, вернувшись, объяснилъ, что онъ женится. Чрезъ два мѣсяца появилась молодая барыня, дворянка богатая, и хотя вся дворня ждала новыхъ порядковъ и перемѣнъ къ худшему, но ошиблась: новая барыня оказалась добрая, ласковая и, прежде всего, какъ мать родная, приголубила маленькаго Егорку, объявивъ, что онъ будетъ по прежнему въ домѣ, какъ родной сынъ обоихъ супруговъ.

Чрезъ годъ въ усадьбѣ уже кричалъ другой мальчуганъ, новорожденный и первенецъ помѣщика, законный, носившій его имя. Затѣмъ пошли дѣти, и скоро въ домѣ было пятеро дѣтей-дворянъ Соколовыхъ и одинъ взрослый и отважный отрокъ Соколовскій.

Часто призадумывался дворянинъ Соколовъ насчетъ будущности своего «бокового» сынка, какая его судьба будетъ. Но, конечно, онъ не могъ ожидать той бѣды, которая стрясется на него и на голову неповиннаго ребенка.

Прошло лѣтъ десять…

Пришлось однажды заняться размежеваніемъ земель съ сосѣдомъ по вотчинѣ. Имѣніе Соколова и сосѣда граничилось черезполосицей и всегда путаницы бывало немало. Но прежде сосѣдъ этотъ былъ пріятелемъ Соколова и споровъ не бывало, все кончалось полюбовно. Сосѣдъ этотъ былъ тотъ самый, что уступилъ когда то Соколову мать Егорки, какъ-бы подаривъ ее на словахъ. Но теперь онъ былъ уже на томъ свѣтѣ, а имѣніе отъ его наслѣдника, племянника, жившаго всегда въ Москвѣ, перешло продажей къ новому помѣщику, бригадиру изъ Москвы.

Новый сосѣдъ Соколова оказался неуживчивымъ и своенравнымъ. Едва пріѣхалъ онъ и поселился во вновь купленномъ имѣніи, какъ пошелъ дѣлать всякія непріятности всѣмъ своимъ сосѣдямъ. Бригадиръ жаловался и гнѣвался, что угличскіе дворяне не чиновные и «деревенщина» мало оказываютъ ему уваженія, но что онъ ихъ живо приведетъ въ повиновеніе себѣ и разуму наставитъ.

Бригадиръ началъ съ того, что завелъ споры со всѣми своими сосѣдями о землѣ и потребовалъ размежеванія. Скоро увидѣли дворяне сосѣди, что пріобрѣли такого сутягу и крючка въ лицѣ бригадира, что если ему неласково поклониться, то онъ сейчасъ за это въ судъ потянетъ. А судейскіе крючки и ярыжки чуть не съ перваго же дня его пріѣзда были ужь имъ смазаны деньгами и лаской и всѣ были его друзьями-благопріятелями.

Не прошло трехъ мѣсяцевъ со знакомства Соколова съ бригадиромъ по поводу размежеванія, какъ уже завязалась тяжба и началась ябеда, а за ней волокита по судамъ. Соколовъ уже собрался было добровольно отказаться отъ десятка десятинъ пашни и лѣсу — лишь бы избавиться отъ сношеній съ судейскими ярыжками и писарями, которые, какъ стая голодныхъ волковъ, набѣгали изрѣдка на его вотчину, подъ предлогомъ справокъ и описокъ.