– Государь, – продолжал скальд, – ты волен мне приказывать: я пленник и раб твой, но если ты желаешь слышать песни, которые в стране варяжской веселили сердце не великого князя Киевского, но храброго витязя Владимира, – то ступай опять туда. Там, где вдохновенный скальд поет по приказу, где звучат не вещие струны, а звенят на руках его тяжкие цепи, там слушай, если хочешь, его стоны, а не требуй от него веселых песен.

– Что ты, что ты, Фенкал?! – сказал с ужасом Светорад, толкая его локтем.

– Фенкалушка, голубчик, в уме ли ты? – прошептал Вышата, с трудом удерживая в руках свой золотой поднос.

Едва просветлевшее чело Владимира помрачилось снова а приветливый взор превратился опять в грозный и угрюмый.

– Отчего же ты невесел? – сказал он, помолчав несколько времени. – Чего ты хочешь?

– Государь, душа моя тоскует по родине!

– Но разве ты один из варягов покинул навсегда свою родную землю? Разве нет при лице моем многих из твоих единоземцев, которые называют отчизною своею великий Киев?

– Я говорю о себе, государь!

– Но чего же ты хочешь… Фенкал? – продолжал Владимир ласковее. – Я люблю тебя, желаю видеть счастливым и довольным. Быть может, до сих пор я мало наградил тебя за твою службу. Ближний мой баян Фенкал, я жалую тебе мое заднепровское село Тугорканово, со всеми поместьями, угодьями и землями.

– Слышишь ли, Фенкал? – вскричал Светорад. – Село Тугорканово, со всеми поместьями и угодьями… Кланяйся!

– Село Тугорканово! – повторил Вышата. – С рыбными ловлями, сенными покосами!.. Кланяйся!

– С тремя пчельниками! – продолжал Светорад.

– С торговой пристанью! – промолвил Вышата.

– Да кланяйся же и благодарствуй! – повторили они оба, дергая его за полы.

Фенкал молчал; он стоял по-прежнему бестрепетно перед лицом своего повелителя, смотрел почтительно на грозное его чело, но не преклонил главы своей.

– Фенкал, – вскричал Владимир, едва скрывая свой гнев, – ты безмолвствуешь, ты не благодаришь своего господина?

– Государь, – сказал певец, – велики твои милости, дары твои достойны знаменитого повелителя всей земли Русской; но если б отдал ты мне половину твоего царства, то и тогда я не был бы счастлив.

– Чего же ты хочешь, безумный?

– О, государь! Отдай мне убогую мою хижину на берегу родного моря, отдай мне небеса моей отчизны, и Фенкал во всех песнях своих будет прославлять имя Владимира!

– Ну, пропала его головушка! – прошептал Вышата, взглянув на великого князя.

Все гости, опустив глаза книзу, не смели пошевелиться. Бледное лицо, посиневшие уста, дикий пламень, который сверкал в глазах, устремленных на Фенкала, – все предвещало одну из тех душевных бурь Владимира, коих не могли укрощать ни прелесть красоты, ни связи родства – ничто на свете.

– Итак, ты отказываешься от моего дара? – проговорил он глухим голосом, ища правой рукой рукоятку меча своего.

– Да, государь! – отвечал с твердостью Фенкал. – Этот дар будет новой цепью, которая еще крепче прикует меня к порогу твоих княжеских чертогов, – я не принимаю его!

– Презренный раб! – завопил неистовым голосом Владимир. – Ты отвергаешь милость твоего государя, ты смеешь ругаться Владимиром… и жив еще!..

Он вскочил с своего места. Невольный трепет пробежал по членам всех пирующих: все лица побледнели, и даже в бесстрашной груди Рохдая сердце замерло от ужаса; один Фенкал не изменился в лице: сложив спокойно руки, он продолжал смотреть с почтением, но без боязни на своего разгневанного господина.

Острый меч сверкал уже в руке Владимира; он сделал шаг вперед, и вдруг, как будто бы повинуясь какой-то чуждой воле, остановился; его грозные очи сверкали еще диким, неукротимым огнем, но на лице изобразились смущение и нерешимость. Мало-помалу рука его опустилась; он вложил медленно свой меч в ножны и, садясь опять на прежнее место, сказал мрачным, но тихим голосом:

– Живи – я прощаю тебя!

Несколько минут продолжалось общее молчание.

– Ну, любезный, – шепнул наконец боярин Ставр витязю Рохдаю, – видал я нравных людей, слыхал дерзкие речи этих заморских буянов, а уж этакого безумного нахала и гордеца, как этот Фенкал, сродясь не видывал.

– Так, боярин, так! – отвечал Рохдай, посматривая с почтением на скальда. – А нечего сказать, этот Фенкал молодец. Уж коли он не сробел нашего государя, так кого же он испугается?

– И великий князь его помиловал! Ну, счастлив этот поморянин!

– Что, брат Вышата, – сказал вполголоса Светорад, – каков молодец? Ах он пострел, пострел! И голова еще у него на плечах?

– Вижу, да не верю, любезный, – пробормотал, заикаясь, Вышата, – разве даст пощупать! Экий разбойник, подумаешь! Его ли государь не жаловал; он ли не был в почете? То-то и есть: как волка ни корми, а он все в лес глядит! Добро, добро – узнает, каково быть под княжескою опалою! Грубиян!.. Да я теперь с ним и знаться-то не хочу!

– Ну, что призадумались, мои гости милые? – сказал Владимир, стараясь улыбаться. – Неужли-то упрямство и дерзость одного из рабов моих помешают нам веселиться? Послушай, слуга мой верный, баян, сын баянов, честь и слава Великого Киева, Соловей Будимирович, пусти своих десять соколов на стадо лебединое, пусть хитрые персты твои пробегут и заскачут по живым струнам; пусть отгрянет в них и загрохочет слава земли Русской… Иль нет, спой нам лучше песню об удалом сыне Гостомыслове, Вадиме Новгородском.

Соловей Будимирович встал, поклонился Владимиру и сказал:

– Государь великий князь, ты приказывал спеть себе веселую песню, а то, что поется о Вадиме Новогородском…

– Все равно! – прервал Владмир. – Пой, Соловей Будимирович!

Поклонился певец еще раз своему государю, кинул гордый взгляд на Фенкала и запел: