– Пожалуй, мамушка! Дай только припомнить… да, да!.. Ну, слушай же, да только слушай всю. Ведь песня без конца, что человек без ног: и хорош и пригож, а все назовешь калекою… Кой прах, вовсе начало запамятовал!
Тороп призадумался; поглаживал свой широкий лоб, запевал потихоньку на разные голоса, топал ногою от нетерпения и вдруг вскричал с радостью:
– А, вспомнил, вспомнил! Только смотри, Буслаевна, не мешай, а не то я вовсе петь не стану. Ну, слушайте!
Тороп перестал петь и, взглянув с приметным беспокойством на перегородку, сказал:
– Что это, Буслаевна? Уж нет ли кого в этом чуланчике?
– И, что ты, светик! Кому там быть?
– Мне послышалось, что там скрипнули дверью.
– Какою дверью?
– Не знаю, мамушка; только, власть твоя, нас кто-то подслушивал.
– Уж не кот ли мой проказит? – сказала Буслаевна, вставая. – Ну, так и есть! – продолжала она, взглянув за перегородку. – Брысь ты, проклятый! Эк он к поставцу-то подбирается!.. Вот я тебя!.. Брысь!
– Ну, мамушка, – прервал Тороп, – видно, твой кот ученый, и лапы-то у него не хуже рук. Дверцы в твой поставец были заперты, а теперь, смотри-ка, крючок вынут из пробоя и они только что притворены. Ну, нечего сказать, диковинный кот!
– Ах ты балагур, балагур! – промолвила Буслаевна, стараясь улыбаться. – Чего не выдумает? Уж будто бы мой кот снял крючок с пробоя. Что и говорить, смышлен-то он смышлен, а уж озорник какой: чуть что плохо лежит, так и его! Ономнясь полпирога у меня съел, а третьего дня…
Тут Буслаевна принялась рассказывать, как этот кот заел двух цыплят и задушил ее лучшего петуха.
– Ох этот кот!.. – прошептал про себя Тороп. – Уж полно, не этот ли? – прибавил он, увидя входящего Вышату.
– Здорово, Буслаевна! – сказал ключник. – Ба, и ты здесь, моя заунывная пташечка?.. Ну что, поразвеселил ли вас этот пострел Торопка Голован? Тебя, моя красоточка и спрашивать нечего: стоит взглянуть. Ай да Торопушка! Молодец! Смотри пожалуй, да она веселехонька! Видно, знал, чем распотешить, коли эта горюнья унялась плакать!
– Да он лишь только начал, – сказала старуха, – и спел нам первую песенку.
– Не равна песня, Буслаевна; одна хороша, так стоит десяти. Уж как же я рад, моя красоточка, – продолжал Вышата, обращаясь к Надежде, – что ты стала повеселее. Сегодня государь великий князь пожалует к нам сюда в гости и проживет дня три, а статься может, и более. Ты и в слезах бы ему приглянулась, а теперь совсем его заполонишь.
Смертная бледность покрыла лицо Надежды.
– Как, – сказала она трепещущим голосом, – вы покажете меня великому князю?
– А ты думала, что мы станем тебя от него прятать?.. Ах ты моя простота, простота! Да разве тебя затем сюда привезли, чтоб никому не показывать? Нет, моя радость: клады в землю закапывают, да только не такие!
– Милосердый боже! – воскликнула Надежда, закрыв руками лицо свое.
– Что ты, что ты, дитятко? – сказала Буслаевна. – Да в уме ли ты?.. Плакать о том, что тебя хотят показать великому князю!
– Полно, моя лапушка! – прервал Вышата. – Почему ты знаешь, ну, как в самом деле ты придешь по сердцу нашему государю и он удостоит наименовать тебя своею супругою?.. Если прикажут называть тебя нашею великою княгинею…
– О, я не хочу ничего! – проговорила Надежда, всхлипывая. – Матушка, матушка, возьми меня к себе!
– Послушай, моя красавица, – сказал Вышата, – если ты хочешь, так мы и матушку твою сюда перевезем; скажи только, где она.
– Она! – повторила Надежда, устремив кверху глаза свои. – О, она там, где нет ни горести, ни плача, ни страданий, где никто не помешает мне любить Всеслава, где ваш государь и бедный поселянин равны между собою…
Вышата отступил назад с ужасом.
– Тс!.. Тише, тише! Что ты! – прошептал он, посматривая вокруг себя. – Ах ты безумная! Да как язык у тебя поворотился вымолвить такую хулу на нашего государя?.. Ах ты девка неразумная!.. Чему ты ее учишь, Буслаевна?.. Слыхано ли дело: равнять великого князя Владимира, господина всех господ, владыку всех владык, наше солнце ясное… Ух, как вспомню, так и обдаст всего холодом!.. Ну, как она ляпнет это перед его светлым лицом?! А ты что, старая карга… чего ты смотришь?.. За что тебя хлебом кормят? Да знаешь ли ты, если б у тебя и три головы было, так и тут ни одной не останется?
– Да помилуй, отец родной! – завопила Буслаевна. – Что же прикажешь мне делать с этою неповитою дурою? Уж я ли ей не толкую? Да что проку-то: что ни говори, все как к стене горох!
– Говори ей с утра до вечера, что не только ей, но даже какой-нибудь греческой царевне и честь и слава приглянуться великому князю Киевскому.
– Говорю, батюшка, говорю!
– Тверди ей беспрестанно, что она должна не плакать, а радоваться.
– Твержу, мой отец, твержу.
– А ты, нравная девушка, – продолжал Вышата, обращаясь к Надежде, – коли ты не уймешься реветь и дерзнешь вперед говорить такие непригожие речи о нашем государе, так я упрячу тебя, моя голубушка, знаешь куда? На поварню или в прачечную! Не хочешь быть барыней, так я сделаю тебя холопкою.
– О, господин Вышата, – вскричала с живостью Надежда, схватив его за руку, – будь милостив!
– Ага, голубушка! То-то же! – прервал Вышата с довольным видом.
– Да, будь моим благодетелем! – продолжала Надежда. – Исполни свое обещание: сошли меня куда хочешь, заставь служить кому угодно… Я знаю разные рукоделья, я умею вышивать шелками и золотом, я буду делать все, что мне прикажут: стану работать с утра до вечера, прясть по ночам, сделаюсь рабою рабынь твоих – только не показывай меня Владимиру!.. О, будь великодушен, не откажи мне в этом, и я вечно стану молить за тебя бога!
В глазах Надежды блистал необыкновенный огонь, ее щеки пылали. Вышата посмотрел с удивлением на бедную девушку: казалось, он не хотел верить словам ее, но наконец, поневоле убежденный истиною, которая выражалась в ее умоляющих взорах, в ее трепещущем голосе, во всех чертах лица ее, он сказал про себя, продолжая смотреть на Надежду:
– Нет, нет, она не шутит… Что ж это такое?.. Уж не бредит ли она?.. Буслаевна, уложи-ка ее спать да напой чем-нибудь горяченьким… Ну, добро, добро, моя лебедь белая, мы поговорим об этом после!.. Э, бедненькая, смотри, как у нее лицо-то разгорелось!.. Успокойся, отдохни, моя касаточка, а то, пожалуй, чего доброго, в самом деле захвораешь. Пойдем, Тороп.