Несколько каторжан было заковано в кандалы. При каждом шаге кандалы звенели, и этот звон, казалось, стоял над всем сибирским трактом, плыл над непроходимой тайгой.

Уже далеко позади остался суровый «каменный пояс» — седой Урал. Уже давно на горе Березовой, у гранитного столба, попрощались с родным краем арестанты. Почти каждый взял себе в узелок горсть родной земли, которую, умирая на чужой стороне, попросит положить в гроб. Давно уже миновали зауральские сухие степи. Сибирская тайга, густая, непроходимая, надвигалась со всех сторон темно-зеленой хвойной стеной. Изредка каторжники затягивали песню:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Песня была такая же печальная, как бесконечный тоскливый путь, как арестантские серые халаты, как несмолкаемый заунывный звон кандалов.

Тайга надвигалась все ближе и ближе. Пошли сумрачные, дикие места. Каторжники уже не пели. С тяжелыми тайными думами смотрели они на тайгу, все неспокойнее становилось на душе. Все реже стали попадаться этапы — пункты, где партии осужденных останавливались на ночлег. Часто ночевали просто на дороге, на поляне. Тогда горели яркие костры, пламя высоко вздымалось вверх, в темноту сибирской ночи, и освещало часовых, которые стояли вокруг, тяжело опираясь на винтовки.

В такие часы необычное, волнующее чувство охватывало все существо Явдохи. Ей хотелось сорваться с места, вытянуться во весь рост, бежать, бежать без оглядки, бежать туда, где ее ждет маленькая черноглазая Горпинка, ее дитя. Тогда рыдания подступали к горлу. Явдоха падала ничком на траву и глухо стонала. Но ни густая трава, ни сибирская серая земля не могли смягчить жгучую боль материнского сердца.

Вновь розовел рассвет над молчаливой тайгой, вновь тянулись к небу высокие сосны и партия каторжников трогалась в путь. Снова звенели кандалы, скрипела телега с арестантскими узлами, подскакивали колеса на неровной лесной дороге.

Солдаты охраны, волнуясь, подгоняли отстающих, сбивали всех в тесную кучу, ругались. Выкрикивал что-то начальник этапа — боялся, как бы кто-нибудь из каторжников не юркнул в непроходимую чащу, ищи тогда хоть год, хоть два — не найдешь.

В один из дней набежали тучи, прошел дождь. Ночь была темная, тихая. Этап остановился на берегу небольшой таежной реки. Молчаливо стояли вокруг ели и сосны, высокие, ровные, как струны. На берегу пылал костер, в казанах клокотала уха — начальник разрешил наловить рыбы.

Заключенные разговаривали между собой, пытались узнать, куда их гонят. Никто толком ничего не знал. Говорили, что в Тобольск или Тюмень, там имеются пересыльные тюрьмы, через них пропускают всех каторжников. А оттуда уже — куда кого назначат: одних в Иркутск, в Александровский каторжный централ, иных на Кару — золото мыть, еще кого-нибудь — на Акатуйские каторжные копи добывать железо и серебро. А может, кого-либо на остров Сахалин загонят. Оттуда возврата уже нет...

И вдруг гулкий выстрел разбудил ночную тайгу. Чья-то темная фигура украдкой проскользнула мимо часового, метнулась в чащу. Вслед за первым выстрелом — второй... Далеко покатилось эхо над рекой — трах-ах-ах-ах...

Солдаты немедленно построили всех арестантов, начальник этапа сделал перекличку:

— Кравцов.

— Есть.

— Гудашвили.

— Есть.

— Петренко Килина.

— Есть.

— Гопта Явдоха.

Молчание. Начальник завопил:

— Гопта! Гопта, спрашиваю!

«Аю-аю-аю»,— покатилось таежной рекой.

Гопты среди арестантов не было.

Глава двенадцатая

ЖЕЛТЫЙ ФЛИГЕЛЬ

Влажной тряпкой Лукия вытирает стеклянную крышу оранжереи. Стоит уже май, а оранжерею еще отапливают, и под стеклом клубится душный пар. Звенит пчела, журчит искусственный ручеек.

Обильный пот заливает девочке глаза, от духоты нет никакого спасения.

Старая графиня Скаржинская отличается необыкновенной страстью ко всему экзотическому, к «заморскому», как любит она выражаться. У нее имеется чудесная коллекция японских вееров, в конюшне, в отдельном стойле, полосатая зебра пугливо косит глазом на соседа — чистокровного арабского жеребца.

Но подлинная гордость графини — ее коллекция тростей. Тростями увешаны стены графской библиотеки. О происхождении, о приключениях каждой трости можно вычитать в толстом альбоме в кожаном переплете.

Каких только тростей нет в этой коллекции! Тут можно найти даже тоненькую бамбуковую тросточку Абдул-Азиз-хана, тридцать второго султана турецкой державы, убитого во дворце Тширагани. Этой тростью с набалдашником из слоновой кости Абдул-Азиз-хан собственноручно хлестал непослушных жен в гареме. Ею старая графиня особенно гордилась.

Сервизы, в которых по большим праздникам подавали различные яства гостям, поражали красотой своих форм и гармонией пестрых цветистых красок. Это была старинная майолика, которая могла бы служить украшением лучших музеев мира. Тут были изделия знаменитых итальянских фабрик с рисунками известных мастеров-художников — Франческо Гардуччи, Джорджио Андреоли. Наиболее почетные гости старой графини часто ели из тарелок фабрики Губбио с чудесными золотистыми и рубиновыми отблесками. Стол тогда украшали темно-синие с ярко-желтыми рисунками вазы из тосканского города Каффаджоло. Внимание гостей привлекала тяжелая ваза Кастель-Дуранте, голубая, как итальянское небо, разукрашенная белыми грифонами, арабесками и амурами. Графиня, приветливо улыбаясь, разъясняла:

— Эту вазу приобрел еще мой покойный прадед у какого-то плененного турецкого паши. Она переходит из поколения в поколение...

Когда гости, бывало, уже пообедают, осмотрят коллекции японских вееров и тростей, когда в парадных покоях уже нечего осматривать, графиня, прихрамывая, ведет их в оранжерею...

Лукия на мгновение прекращает работу, любуется полутораметровыми листьями китайской пальмы, ливистоны. Девочка стоит на верхней перекладине лестницы. Над ней стеклянная крыша, а внизу темно-зеленое море южных заморских растений.

В графской оранжерее кроме пальм и лимонов росли туя — дерево жизни, мелколистное дерево — каркас с острова Сицилия, кактусы из Аргентины и Мексики, многочисленные мясистые алоэ из Южной Африки.

Графиня взяла Лукию в качестве горничной. Двенадцатилетняя красавица была как бы девочкой-камеристкой старой Скаржинской. Случалось, что графине внезапно становилось холодно, начинали ныть ноги. Тогда, невзирая на май, в зале затапливали камин, графиня садилась к огню, а Лукия старательно растирала ей набухшие старческие ноги.

Иногда старая графиня усаживала Лукию перед собою на стул и долго всматривалась своими круглыми совиными глазами в лицо девочки. Графиня вспоминала тогда свою молодость, ей казалось, что не Лукию она видит, а себя двенадцатилетней девочкой. Скаржинская считала себя в молодости красавицей.

Графиня, вся в черном, словно в трауре по своей былой красоте, молча смотрела на Лукию. Затем, как бы опомнившись, сердито постукивала тростью, поднималась из кресла.

Как-то, позвав Лукию, она поручила ей вымыть стеклянную крышу оранжереи. Эту работу графиня доверяла далеко не каждому. Никого из слуг, кроме садовника, в оранжерею вообще не пускали. Поручи какой-нибудь «мужичке», а она возьмет да еще пальму поломает. Вот Лукии, стройной и тонкой, как стебелек, можно доверить и подагрические ноги графини и нежные оранжерейные пальмы.

Боже, каких только растений нет на земле! Кажется, век глядела бы Лукия на гигантские листья ливистоны. Ну и листья! Прикроешь голову таким листом — и ты уже в холодке, и знойное солнце тебе нипочем...

Лукия задумывается. И такие мудрые мысли рождаются в девичьей головке, точно ей не двенадцать лег, а вдвое больше. Зачем, например, господь бог создал эту пчелу, что залетела в оранжерею и не находит выхода? Ну ясно же, матушка Раиса говорила — все на пользу людям. Господь бог хорошо знает, как сладок мед, как он нравится людям. А без пчелы мед не добудешь. Какой же он мудрый — бог. Все предвидел, все рассчитал, как рачительный хозяин. Даже эти южные растения не забыл сотворить. Ведь за морем, говорят, солнце палит, как огонь, если бы не было там таких вот широких листьев — заживо спеклись бы тамошние жители... Вот зеленая мушка летает. Ее, бедняжку, тоже бог сотворил. Зачем только он это сделал? Какая польза от мухи? А наверно, есть какая-то польза. Ну, сядет, скажем, муха спящему на лицо, он проснется, увидит, что пора уже вставать, браться за работу. Бог любит трудолюбивых...