То, что Лукия вернулась из лавры по-прежнему больной, отец Сидор не преминул использовать в своих целях. Он старательно разъяснял людям, что божья матерь не исцелила строптивую девчонку, которая не пожелала петь в церковном хоре. Поп даже выступил с проповедью в церкви, где на примере Лукии доказывал народу, как господь карает за гордость, за зависть к имуществу своего ближнего. Отец Сидор нарочно придумал, что Лукия, мол, вела разговоры о разделе земли всем поровну.

Надвигалось «смутное время», как говорил священник. Народ свергнул «помазанника божьего». Нарастала тревога. В далеком Петрограде большевики воевали с Временным правительством. Голытьба волновалась. Начались поджоги помещичьих усадеб.

Скаржинская сбежала. Прошло несколько дней, и над ее имением взвился столб дыма и огня. Толпа селян видела, как на крыше двухэтажного флигеля появилось какое-то черное чудовище, похожее на человека и на зверя. Чудовище дико вскрикнуло и исчезло в огне.

Голытьба похвалялась, что «рассчитается» с Носюрой. Фронтовики, возвращавшиеся домой, рассказывали, как они в окопах пускали пули в ненавистное начальство. Часто такие беседы заканчивались выразительными жестами в сторону просторного носюровского двора:

— До каких же пор эту шкуру терпеть будем?

Нависли тучи и над отцом Сидором. Тревога нарастала. Отец Сидор хватался за Лукию, как утопающий за соломинку. Может, хотя бы эта богом наказанная девушка поможет укрепить влияние священника. Смотрите на нее, православные! Вот оно перед вами, грозное божеское предостережение!

Стараясь унизить и заклеймить Лукию, поп руководствовался еще одним тайным соображением. Отец Сидор опасался, как бы Лукия не донесла об исповеди, на которой он у нее выведал про Лаврина. Знал священник, что теперь не милуют разоблаченных прислужников царской тайной полиции. Но опасность пришла совсем с другой стороны. Как раз на «вторую пречистую, когда комара взяла нечистая», как говорила старуха Федора, в Водное приехал Лука Тихонович. С ним, как и всегда, была двустволка в чехле и лягавый пес Исидор.

Надо сказать, что в припадке тоски Лукия рассказала старухе Федоре то, что таила в своем сердце. Старуха Федора изменилась в лице, ужаснулась.

— Замолчи! Не верю! Дьявол тебя искушает! Чтобы батюшка предал Лаврина? Перекрестись, грешница! Тайна исповеди нерушима! Не верю!

Старушка действительно не верила, но глубокие морщины все же собрались у нее на лбу, и тяжелая дума залегла в запавших старческих глазах. Слова Лукии она передала Луке Тихоновичу. Тот даже побледнел, немедленно нашел Лукию, долго о чем-то с ней разговаривал. Старуха Федора догадывалась — про исповедь, вероятно, про Лаврина... Но не мог этого сделать батюшка, не мог...

Однако у Луки Тихоновича было на сей счет другое мнение. Недаром по селу распространился слух о преступлении отца Сидора. Носюра своими ушами слышал, как Лука Тихонович рассказывал Чобитку и другим крестьянам из бедняков, как поп выдал Лаврина Строкатого. Богач встревожился. Ведь его родной брат проводил казаков в лес к охотничьей лачуге. Кондрат Носюра немедленно отправился к отцу Сидору. Он увидел его на голубятне с длинным шестом. Отец Сидор гонял своих прекрасных турманов.

— Бог в помощь! — едва улыбнувшись в бороду, поздоровался Носюра. — Слезайте, отец Сидор. С одной вашей голубкой случилась неприятность.

Поп, должно быть, сразу же смекнул, о какой голубке идет речь, Носюре видно было, как быстро он захлопал глазами, как с видом глубоко оскорбленного человека положил жердину, слез но лестнице с голубятни.

— Лукия? — шепнул на ухо, хотя вокруг не было никого.

Носюра кивнул головой:

— Она. Доктор, тот, что на козлиных ножках... Про Лаврина рассказывал людям...

Отец Сидор побледнел, затем покраснел, словно только что получил увесистую оплеуху. Рука невольно потянулась к черной бороде, пальцы начали ее мять и покручивать. Посмотрел Носюре в глаза и, отпрянув назад, быстро перекрестился. Потом осторожно прикоснулся к рукаву Носюры и пригласил:

— Зайдемте в дом.

Как-то так случилось, что почти одновременно вспомнили о родном брате Кондрата Носюры Сергее. О том самом, который проводил когда-то казаков к охотничьей лачуге в лесу, где скрывался Лаврин. Вспомнили и молча посмотрели друг на друга.

— Да... Человечек. Матрос, а не доктор. Агитацию такую распустил, что только держись. Что вы по этому поводу скажете?

— Согласится ли? — не отвечая на вопрос, произнес отец Сидор, думая о Сергее Носюре.

— След-то как скрыть? — спросил Кондрат.

Они перебрасывались одними вопросами, говорили одними лишь намеками, но прекрасно понимали друг друга.

— Каждый ли день на охоту ходит? — почесал затылок Носюра.

Отец Сидор схватил Носюру за руку:

— Надо действовать, во славу божью. И как можно скорее. Сейчас же идите к брату. Он человек горячий, отчаянный. Объясните ему, что в случае чего до него первого доберутся. Он же повел казаков в лес, указывая им дорогу к охотничьей лачуге.

— Пойду, — встал Носюра.

— Все следы скроет трясина, — почему-то перекрестился священник.

Кондрат кивнул головой. Они попрощались, стараясь не смотреть друг другу в глаза. На пороге Кондрат Носюра оглянулся со странной усмешкой:

— Грех пополам, батюшка...— И стукнул за собой дверью.

Камыш шумел желтыми метелками. Под этот шум, однообразный и грустный, как одиночество, дремали жирные утки, запрятав под крыло голову. Исидор чуял дичь, он легко вздрагивал от головы до кончика вытянутого хвоста. Лука Тихонович успокаивал пса. Ружье висело за спиной, ягдташ был полон. Пора возвращаться домой.

Сзади затрещал камыш. Лука Тихонович быстро оглянулся. Но никого не успел заметить — в тот же миг грянул выстрел. Ветер, подхватив клубок дыма, понес его над желтыми шелестящими метелками. Но Лука Тихонович ничего уже видеть не мог.

Домой вернулся один лишь пес. Он испуганно озирался на каждый шум, вздрагивал всем телом. Луку Тихоновича искали. Лукия пришла с поисков измученная, с порезанными камышом руками. Миновала неделя, вторая, третья. На селе решили: врач погиб в трясине.

Глава сорок пятая

ВЕДЬМА

Осенний ветер свистел на равнине, гнал к горизонту круглые кусты перекати-поля, шуршал в сухих кукурузных стеблях. Откуда-то налетали дождевые капли, но ветрище разгонял тучи, точно взлохмаченные волосы, и они проносились низко над землей, словно тени. Надвигался вечер, где-то крикнул ворон, крик его, печальный, одинокий, затерялся вдали.

Пожилая женщина, оборванная, растрепанная, опираясь на толстую палку, брела полем. Она едва передвигала ноги. Порывистый ветер затруднял дыхание, и женщина часто останавливалась передохнуть. Видно было, что идет она издалека. Из разбитых ботинок вылезали пальцы, одежда висела лохмотьями, можно было подумать, что это нищенка.

Она шла, склонив голову. Понурые плечи сделали ее похожей на какую-то черную степную птицу. Безграничная равнина, пустынная и безмолвная, раскинулась вокруг.

Уже совсем смеркалось, когда она подошла к небольшому хуторку.

— Далеко ли до Водного? — хрипло спросила у первой женщины, которая случилась на дороге.

Узнав, что до Водного всего пять верст, нищенка задрожала.

— А ничего не слышали про Лукию Гопту? — снова спросила она, и зубы ее дробно застучали, как в лихорадке.

— Это какая же Лукия? — переспросила женщина. — Та, что живет со старухой Федорой? А как же, слышала. «Ну и страшная же эта нищенка! — подумала. — Жутко смотреть на ее стеклянные глаза, на взлохмаченные волосы...»

Пожилая женщина поспешно вышла за околицу хутора. Ее безумные глаза были устремлены вперед, как будто она уже видела перед собою Водное, свою дочь, свою Горпинку...

Нищая была Явдоха Гопта. На этот раз ей действительно удалось сбежать, добраться до родного края. Два года путешествовала она. В своем селе узнала, что Горпинку взял граф Скаржинский. Давно это было, лет пятнадцать назад. У Рузи, графской горничной, узнала, что Горпина теперь уже не Горпина, а Лукия, что она сбежала от графини, а теперь, как слышала Рузя, живет в селе Водном...