Скоро все аристократы потянутся на Запад. В замену чая произведены такие удачные опыты с шампанским, доставленным в Японию на черных кораблях. Шампанское приятно овладевает головой и ногами и без излишних церемоний.

Кавадзи еще раз поднес к губам белую фарфоровую чашечку с жидкой золотистой яшмой.

«Скромность, терпение, вежливость!..»

– В Гекусенди четыре американки, четверо детей и свора собак. Одна очень большая, как маленькая лошадь князя Мидзуно из Нумадзу. Когда все ходят гулять, то очень красиво, как на картинке у Путятина. Американская красавица... стриженая... И под вуалью. Неописуемая красота.

– Стриженая? Женщина?

– Русские и американцы собрались вместе в храме Нефритового Камня, кушали, пили вино. Сидели за столом все вместе. Играла музыка. Матросы все были одеты в белое, пели свои песни. Потом вышла американская красавица с приставными волосами другого цвета. Она пела. Очень грубо и резко, но все приходили в восторг. Ей подыгрывали негры на струнных инструментах. Потом она сама взяла такой инструмент, пела, и опять все приходили в неистовство. Потом опять переменила волосы, стала черная, как японка. Еще пела и танцевала. Потом очень бурно играла музыка, и все четыре американки танцевали с русскими офицерами и с американцами по очереди. При этом мужчины и женщины обнимались. Все прыгали. Подпрыгнут высоко, мужчина стукнет ногой об ногу и перевернется в воздухе.

– Какие герои! Какие герои нашлись! – вспыхнув, сказал Кавадзи.

Он почувствовал себя ошеломленным. Этого и он не ждал. А мы надеялись на их противоречия! Нет, кажется, весь мир заодно, когда надо войти в Японию.

– Как нам быть? Вся Симода говорит: в храме Гекусенди живет американская красавица. Играет музыка медных труб! Русские и американцы танцуют. Гром и грохот! Плясал великан Можайский, который владеет прибором для снятия натуры на пластинку. Тоже подпрыгивал и при его силе бросал даму вверх. Еще пляшет Ширигу-сама. Посьет разговаривал с американками на всех языках. И тут же их мужья. Сибирцев очень нравился, и с ним танцуют все американки.

– Какие герои! Прыгали с американками в воздух! И Путятин там сидел?

– Да.

– Какой герой!

– Американская красавица когда здоровается, то протягивает руку, белую... Очень нежную. Множество драгоценностей в звенящих браслетах, а пальцы в перстнях... Я очень опасался прикасаться. Ее глаза как небо и море, лицо белое, как мрамор, брови и ресницы очень черны... Все говорят, когда смотришь, то душа отлетает... Все девицы в Симода сказали: «Куда же нам! Разве можно наши праздники сравнивать с их праздниками!» Все, все японки захотят видеть, запомнить, перенять... – Накамура всхлипнул, – и походить на них!

«Да, это впечатляет!» – подумал Кавадзи, понимая, что и Накамура, значит, пожимал руку красавицы, видимо ездил не зря в храм Гекусенди.

– Население восхищено. Этого не видели никогда, и я тяжело переживаю. На балу выпили вина и виски. Бутылки... И бочки... И теперь каждый день все с похмелья, очень больны. Кроме посла Путятина. Он бодрый...

Накамура-сама с переводчиком Мариама Эйноске был немедленно послан в храм Нефритового Камня к послу Путятину с извещением, что Кавадзи и Чикугу но ками прибыли из Эдо, поздравляют Путятина, осведомляются о здоровье. Восхищены постройкой шхуны в Хэда. Необходимо утром срочно встретиться. Князь Чикугу но вел переговоры со Стирлингом и подписал с Англией договор, он имеет много наблюдений и хочет сообщить Путятину срочно важные сведения.

Переводчику Мариама Эйноске, свободно говорившему по-английски, Кавадзи велел после беседы с адмиралом, когда губернатор Накамура покинет храм Гекусенди и отправится к себе в город, пойти в сопровождении двух самых низших самураев из числа пеших к американцам. Строго объявить им от имени губернатора, чтобы завтра в восемь, по их западным часам, явились в Управление Приемов для получения приказаний и дачи объяснений.

О прибытии послов японского правительства американцам не сообщать. Предупредить, чтобы быстро подготовились к утру покинуть храм Гекусенди и уйти с берега на корабль.

Путятин сказал Накамура, что не может задержаться в Симода, должен спешить в Хэда. Встретиться с Саэмоном но джо пока никак не может, но из Японии не уходит, не прощается, рад будет встрече...

– У нас христианский праздник пасха, – добавил Посьет. – Поэтому адмирал спешит в Хэда, чтобы встретить праздник со всей командой. Кроме того, есть также другие важные обстоятельства.

Путятин сказал, что капитан Посьет явится немедленно к Саэмону но джо завтра и все изложит подробно.

– Завтра я ухожу на американском корабле в Хэда. Надо подготовить судно и моих людей, уходящих на нем в плавание в Россию. Об этом мы договорились с Америкой и заплатили императорским золотом. Постройка шхуны продолжается, и мы обязательно доведем ее до конца. Сам я остаюсь в Хэда. Если что-то неясно – жду вас там, Накамура-сама. Я вам объяснял, что невозможно взять женщин в плавание во время войны, их могут убить англичане ядрами. Моя команда состоит из очень храбрых морских солдат, и я должен послать ее на войну. Иначе мой государь будет озабочен. Зная дружбу Японии, мы глубоко благодарны и надеемся на милость вашего государя и шлем нижайшее почтение Кавадзи-сама...

– Посол хочет выиграть время! – сказал Кавадзи, выслушав возвратившегося Накамура.

Путятин сам не идет ко мне и не приглашает меня. Он хочет уклониться от переговоров! Сообщает, что немедленно, завтра же, Посьет явится для всех объяснений. Посьет готов будет выслушать все, что Кавадзи-сама найдет нужным сказать? «Нижайше просим!»

Путятин прислал письмо. Поздравлял по случаю благополучного прибытия. Писал, что очень рад был бы встретиться, но скоро не может, срочные дела...

«Я так и знал!»

Подали чай.

– Посьет тоже прыгал в воздухе, – сказал Накамура. – Шлепал каблуками и при этом поворачивался. Это записано. Все. Рапорты получены. Все документы будут храниться в канцелярии Управления Западных Приемов.

В глубине души Кавадзи говорил себе, что может понять Путятина. Не может не признать, что по-своему он прав и совсем не намеревается оскорблять Японию. Так у них принято во всем мире, и, по их понятиям, не они оскорбляют нас, а мы их. Но долг есть долг. Есть средство заставить адмирала. Можно сначала намекнуть, а потом сказать, что мы его не выпустим из Японии, если он не откажется от статьи трактата о консулах. В Эдо таким важным и опасным кажется этот пункт, что некоторые согласны отдать России весь Сахалин и не требовать тысячу островов, которые никогда не принадлежали Японии. Только бы не пускать русских консулов в города. И не пускать женщин.

Накамура поднялся и стал кланяться. Посмотрел по сторонам, как бы озираясь в страхе, шагнул поближе и с горьким выражением лица тихо сказал, что вечно благодарен Саэмону но джо и помнит все... но полиция... получила распоряжение из Эдо считать Кавадзи Саэмона но джо... русским шпионом. Ему не мешать при переговорах, но записывать, смотреть за каждым шагом. Передано из Эдо.

Кавадзи был спокоен и холоден. Накамура откланялся и ушел.

«Чьих это рук дело? – подумал Кавадзи. – Я, Кавадзи Саэмон но джо, – русский шпион? Но меня не так-то легко напугать... Накамура никогда не лжет и не ошибается. Это не зря им сказано. А была бы ошибка, он молчал бы. Он проверил все».

Тревоги овладевали мужественным сердцем чиновника-воина. Ведь меня только что принял и обласкал шогун. Канцлер Абэ выказал мне доверие...

Неужели в то самое время, когда награжденного и возвеличенного Кавадзи провожали с почетом из столицы, там уже произошла перемена и ему была уготована иная судьба? Он слишком умен и деятелен? Он раньше других осмелился совершить то, что было неизбежным, чего вся образованная Япония ждала уже давно? Или что-то другое?

Интриги реакционеров? Или хитрые и ловкие приемы главарей тайной полиции, кровавых карьеристов? Двуличие князя Абэ? Подготовка к свержению шогуна? Перемена правительственной политики? Или они хотят мне сделать то, что по китайской дипломатической философии называется «решеткой», когда пальцы, указывающие направление политики, вдруг перекрещиваются другими пальцами, указавшими вдруг совершенно новое направление. Тогда получается «решетка».