Денгура навязал для сына Уленды по дешевке свою племянницу, толстую молодую вдову Майогу. Ее мужа недавно увезли в Буни, и она снова стала невестой…

— Еще совсем молодая… Толстая, жирная, — хвалил ее Денгура.

— Она хоть и не девка, — уговаривали Кальдуку пьяные седые сваты, выбравшись на закате из кустов, — но это не беда, отец возьмет ее для тебя чуть не даром… Ты не стыдись, когда-нибудь разбогатеешь, купишь себе молоденькую…

Чумбока наотрез отказался от мылкинских невест.

— Сватай себе, если хочешь, а мне таких не надо… — сказал он деду Падеке. — Зачем мне маньчжуров жены…

Он подумал, что теперь, когда заключен мир и брату уже не грозит опасность, можно бы поехать на охоту в верховья Горюна, там как бы случайно забрести в Кондон, к дядюшке Дохсо… Надо бы повидать толстушку Одаку… Чумбока не мог забыть ее черные глазки и щечки, пухленькие, как паровые пампушки…

— Поеду на Горюн! — решил Чумбока. Он повеселел, стал шутить с гостями.

— Нет, не езди на Горюн, — сказал Удога брату, — подожди моей свадьбы.

На другой день мылкинские поплыли домой. Удога на прощание отдал Денгуре пять соболей, Писотьке отправил шубу и халаты, а шаману послал слиток серебра и черепаху.

С долгами было покончено.

Вместе с мылкинскими поплыли дед Падека и Хогота, чтобы высватать Удоге невесту. Они должны были уговориться со старухой, сколько надо будет заплатить ей за девку.

— Дорого не давайте, — просила их Ойга. — Какие нынче девки!

Удоге следовало готовить торо — выкуп за невесту. Хотя он и накричал на мать и сказал ей, что возьмет вещи для уплаты за невесту в долг, но ему все же совестно было переступить отцовский завет. Он не шел к Гао Цзо и все еще надеялся, что, может, как-нибудь дело обойдется без лавочника.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЛОДКА НА МАНГМУ

Дыген вышел на берег провожать миссионеров и даже помог де Брельи сесть в лодку. Он прощался с ними, как с самыми дорогими друзьями.

Ветер наполнил парус. Слуга Чун, предоставленный в услужение миссионерам, был на месте. Только проводники гольды, отец и сын, нанятые Чуном в гьяссу, почему-то не явились в условленное место. Миссионеры продолжали свой путь без провожатых.

Итак, Ренье плыл к морю. За дорогу он похудел. Его шея уже не была тугой и красной. Жирок, который он нарастил за три года жизни на китайских хлебах в Пекине, сошел. Молодой иезуит стал снова таким же стройным, каким приехал после обучения из Ватикана.

Путь вниз по Амуру был для Пьера сплошным страданием. Жара, дожди, гнус, ветры, вши в одежде, расчесы на коже не давали покоя. За последнее время, казалось Пьеру, что-то надломилось в его душе. Он уже не был таким уверенным в себе и в своих целях, как раньше.

Дым костров, отгонявший гнуса, ел ему глаза. Веки покраснели и опухли. Глаза болели и слезились, так что вечерами Пьер долго не мог уснуть. Теперь он понимал, почему среди здешних жителей так много слепых, кривых и страдающих болезнями глаз.

Безделье расслабляло его. Целыми днями он, не двигаясь, сидел в лодке. Мутная река, по-азиатски желтая и большая, казалась ему огромным стоком грязи со всей страны тунгусов. Ветер, чахлые тальниковые рощи, низкие острова, протоки, лачуги гольдов — все это было убого и печально.

Когда ветер, перебрасывая парус со стороны на сторону, ударял Пьера перекладиной по голове, ему стоило усилий пересесть на другое место.

А старик не унывал.

«Де Брельи дорвался до дикарей», — думал Пьер. Старик действовал энергично. Когда останавливались в деревнях, он проповедовал, лечил, крестил, истово молился. Он стойко переносил все лишения и довольствовался скудной пищей. Он мог есть сырую рыбу и юколу, спал в мокрой одежде на мокрой траве и даже к комарам, казалось, был безразличен. Они не кусали его так жестоко, как Пьера.

Однажды в полдень миссионеры остановились на обед около деревни Чучи, которая лежала ниже стойбища Онда, на другой стороне реки.

Собрались гольды. Чумбока, которому брат не позволил ехать на Горюн, был в Чучах у соседей. Чумбока узнал, что в ту деревню приехал с товарищем гиляк Позь, старый его знакомец. Люди говорили, что поездка Позя к маньчжурам была неудачной и он на них очень зол. Вместе с другими Чумбока явился посмотреть на длинноносых.

Миссионеры отобедали. Они сидели с местными жителями у догорающего костра.

— Вы не русские? — спрашивали гольды.

На этот вопрос старик всегда решительно отвечал, что они не русские, а посланцы свыше, служители бога.

— А маньчжуры боятся русских! — говорили гольды.

Пьеру было неприятно, что на Амуре среди туземцев живут русские. Чем ниже спускался он по реке, тем очевидней было, что тут есть русское влияние.

Де Брельи стал грозить гольдам, что у них тело покроется гнойными язвами, если они купят русские одежды. Он рассказывал разные небылицы про русских, называя их чертями, говорил, что они едят детей и выпускают изо рта заразные болезни.

Оба миссионера говорили, что маньчжуры лучше русских.

«Это выгодно для нас», — полагал Ренье.

— Именем маньчжуров мы сбережем этот край от русских, — не раз говорил он старику.

Де Брельи, в рыбокожем халате, с косой, сидел, поджав ноги, и разговаривал, повизгивая, чтобы, как ему казалось, походить на азиата. Он объяснял, что бог велел всем страдать, и кто страдает, будет счастлив.

«Разве правда, что те, кто русскую одежду носят, умирают? — подумал Чумбока. — Совсем не правда. Алешка нам рубаху дал — еще и сейчас ее носим. Русские привозят топоры, железо. А какое хорошее ружье сменял отцу Алешка!»

— Ты не в своей одежде ходишь! — заметил миссионеру Позь, сидевший здесь же.

Он возвращался с товарищем в свою землю.

— Таких людей, как ты, мы знаем. Такие люди ходят на кораблях около нашего морского берега, и на берег выходят. Они так одеты. И без косы ходят. А ты зачем так оделся?

Гиляки, оба в нерпичьих юбках, с большими ножами русской работы, смотрели на приезжих с подозрением.

Оба гиляка жили на берегу моря. В землях гиляков нередки были случаи, когда заезжих купцов убивали за обманы.

Гиляки народ смелый, привыкший к морю и путешествиям, видавший и японцев, и европейских китобоев, и русских соседей.

Не зная всего этого, миссионеры действовали и с ними точно так же, как с робкими и доверчивыми гольдами.

— Так ты говоришь, что нам надо страдать и все отдать маньчжурам? — приставал к Пьеру младший гиляк.

— Да.

— И когда меня по роже ударят, чтобы я еще раз подставил ее, чтобы с другой стороны тоже ударили, так? Чтобы поровну было? Это я уже слыхал…

— А ты зачем обманываешь людей? — схватил миссионера за грудь Позь. Зачем это нам слушаться маньчжуров? Откуда ты приехал?

— Ты что?! — крикнул иезуит.

— Я нивх Позь! — поднялся гиляк во весь рост.

Гольды дружно кинулись на гиляка.

— Не смей гостя нашего трогать!

Позь со злостью вырвался, Чумбока удержал его руку. Он хотел ударить.

Ренье схватил кастрюльку из-под соуса и тоже замахнулся.

— Бейте его! — в отчаянье закричал он гольдам.

Де Брельи поднялся, держа в руке палку. Слуга миссионера Чун и гольды уговаривали гиляков не ссориться.

— Я помню твоего отца, — сказал Позь, обращаясь к Чумбоке.

— И что случилось с тобой там, в стране маньчжур? — спросил Чумбока. Почему ты такой сердитый?

— Я никогда не жалуюсь, что бы со мной ни случилось, — ответил Позь.

— На этот раз мы неудачно закончили проповедь, — пробормотал Ренье. Кажется, чем ниже по реке, тем распущенней и свирепей туземцы…

— Ничего, они еще покаются, — ответил старик. — Мы уймем их, настанет время.

Миссионеры не решились оставаться в Чучах на ночлег. Солнце стояло высоко, и, как только гольды разошлись, миссионеры сели в лодку и отъехали.

…Хлопал квадратный парус, волны всплескивались перед лодкой, словно могучие невидимые руки ударяли по воде бревном у самого ее носа. Чун, сидя на корме, правил лодкой. Де Брельи разглядывал в подзорную трубу отдаленную деревню.