– «Ах вы, сени, мои сени…» – запел вскоре где-то солдатский тенорок между кострами у голубых набегавших электрических волн.

Сегодня море кипело в огне у берега.

– «Сени новые мои…»

Кто-то защелкал на ложках. Васька Букреев, заложив ладонь на затылок, пустился в пляс.

Хэйбэй подошел с фонарем к солдатам. Он долго смотрел и слушал. С десяток матросов выхаживали вприсядку под свист, взвизги и дружное пение сотен товарищей. Видно, как во тьме потянулись к поющим цепи фонарей. Какой-то японец вдруг подскочил к матросам, хлопнул себя по пяткам и воскликнул:

– Сени – се-ни…

– Быстро же они схватывают!

Начался общий хохот, японца стали обнимать, все, у кого еще был табак, угощали его.

Подняв фонарь, японец исчез. Кое-где тянулись гуськом фонари, это полями шли по тропкам люди, чтобы не топтать посевы. Стража не пропускала их к поющим и лупившим в ложки дробь; фонари лениво стали расползаться и поплелись обратно, заполняя огоньками все холмы и поля.

Хэйбэй сам любил петь, но до сих пор не слыхал ничего подобного. Ему казалось, что он всегда ожидал, что можно именно так спеть, вот так громко, дружно, весело. Хотелось бы петь самому тоже.

Но вдруг заиграла труба, и весь русский лагерь смолк. Фонари русских офицеров один за другим исчезали в отстроенном доме, словно их глотало там чудовище. Остались только светящиеся точки у часовых. Волна рушилась время от времени и загоралась белым светом с прозеленью. Отблеск белизны мелькнул где-то наверху, видно, что погода завтра будет хорошая. Снега сверкнули на вершине горы Фудзи. Завтра предстояла тяжелая работа.

Хэйбэй пришел домой.

– Пуу-тиа-тин? Он не китаец? – спросил старик отец.

– Нет, Путятин – оросия человек.

Отец Хэйбэя ходил сегодня смотреть на Путятина, чтобы потом записать впечатления в своей «Исторической книге Трех Домов», которую сочинял вот уже сорок лет. Деревня эта всегда называлась «Три Дома», хотя раньше домов было больше. Семья живет тут четыреста лет.

– Пуу-тиа-тин, – шептал старик.

«Оросия был высок и лицом красен, как петушиный гребень», – записал он.

– Дайкан назначил соседа, – рассказывал сын, – руководить десятком лодок. Кроме того, на каждой большой лодке будет посажено по полицейскому, чтобы следить за рыбаками. Кроме того, деревенские старосты, старосты рыбаков и артельные старосты плотников тоже вызваны. Все будут отвечать друг за друга и за своих работников.

Еще во время пляски Сизов сказал потихоньку товарищу:

– Я сейчас уйду!

Усатый Терентьев подмигнул. Сизов вышел из плотного, круга поющих матросов и поднялся к берегу. Через сосны стало видно черный прибой в огнях, ночное небо в слабом лунном свете и черный остов «Дианы».

Маленькая Фуми вышла из-за ствола с таинственно горящим взором, как черная волна. Петр тронул ее руки, они такие же грубые и заскорузлые, как и у него, но маленькие. Петруха взял ее ладони в свои и стал ей шептать.

Она слов не понимала, но отвечала серьезно и отрывисто. Он обнял ее, и они тихо ушли в сосны. От нее пахло чем-то, как дорогими духами. Она сладко застонала, почувствовав необычайную для нее тяжесть его огромного тела, она, выгибаясь, тянулась, чтобы еще крепче, до рези, прижать его к своей маленькой груди.

Залихватская песня с посвистом становилась все тише и тише. Вскоре проиграла труба горниста, и лагерь стих. Луна, выйдя из-за облака, катилась за соснами и, как бы далеко они ни отходили, все стояла над морем прямо напротив, едва остановились. Петр взял девушку за плечи. Он притянул ее и целовал ее щеки. Тронул губами ее губы. Он почувствовал, что она слаба, ее бедра опустились и прильнули. Она обняла его…

Через некоторое время Петруха приподнялся. Она держала его за руку. Ему что-то почудилось. Тени мелькнули, кто-то бежал по лесу. Она хотела вскочить, он остерег ее, чуть тронув, и она поняла его и припала ничком с ним рядом.

Из кустарников, пригибаясь к земле, бежал согнувшийся человек. Петруха ощупал нож за голенищем сапога. За бегущим мчались еще двое. Раздались удары сабли о саблю. Там дрались. Из леса появилось еще несколько таких же согбенных фигур с обнаженными саблями, сверкавшими при свете луны. Они мчались быстро и бесшумно. Раздался глухой хряск, как на бойне, когда бьют быка, и тот, кто был впереди, еще пробежал несколько шагов и лег под ноги набежавшей толпе. Там стеснились, неизвестно, резали они друг друга или кого-то добивали. Потом все вместе убежали, что-то волоча, и на земле ничего не осталось.

Японка лежала ни жива ни мертва. Петруха, которого вся эта чертовщина озаботила, хотел подняться, но она цепко схватила его за рубаху и злыми рывками потребовала сейчас же лечь.

Сизов возвратился поздно. Когда ушла Фуми, от ее дома подошла собака, посмотрела на Сизова. Петруха шел во тьме без фонаря. «Кто-то на часах?» – подумал он. Стоял товарищ. Сизов подошел.

– Иди, иди! Ты не первый сегодня, – сказал часовой. – Одного еще нет до сих пор.

– Неужто!

– Унтерцер Тарасов вон пьет сидит сакэ с японцем. Да еще говорили бы тихо.

Петр беззвучно полез в палатку. Потом он одумался, вышел и рассказал часовому обо всем, что видел.

– Да, у них какое-то беспокойство. Все время шевелятся и не спят, – отвечал матрос.

– Ты поди к дежурному офицеру, – сказал из-под палатки унтер-офицер. – Погоди, я сейчас встану и скажу, что посылал тебя. И фонарь возьми… Твой фарт, что у них промеж себя что-то не ладится, иначе бы они тебя выследили.