– Им бы Шишкину Дуньку. А деду Татьяна понравилась. Старый сват, понимает!

Дуня – одна из самых красивых девушек в округе. Иван хорошо помнит ее еще с тех пор, когда плясала она с ним на празднике у Родиона. Уж тогда подумал он, что девка эта выровняется и превзойдет всех. Еще девчонкой нравилась она Ивану, не раз привозил гостинцы и ей и ее подружкам.

– Вот бы ее к нам в село! А то выхватят другие и увезут куда-нибудь. Верно, жена, красивых-то бабенок надо бы сюда? А Кузнецовы промахнулись.

Иван посмеивался хитро.

Анга, покачав головой, тоже усмехнулась, как бы соглашаясь с мужем, но взор ее, кинутый исподлобья, был боязлив и насторожен.

«А что же ты им вовремя не посоветовал?» – хотела спросить она, но смолчала.

Часто душа ее сжималась от шуток Ивана. Он был умен, силен, хитер, но она знала, что за каждой его шуткой таится дело не шуточное и что он часто говорит совсем не то, что думает. Анга замечала, что Иван, становясь богаче, словно отдалялся от нее душой. Какие-то свои думы владели им. Чем богаче жили Бердышовы, тем скучнее становилось Анге. Любимая охотничья жизнь отходила. Нового было так много, что она ему не удивлялась, как бывало прежде. Анга по привычке все заботилась о муже, как умела, старалась сделать ему новый лук или хорошее копье, шила охотничью одежду, хотя все это ему было почти не нужно.

– А на Амуре что творится! – притворяя дрожащую дверь, сказал Иван. – В такую погоду невесту верно, что на собаках вытаскивать придется!

Таня, впервые увидавши Федьку Кузнецова, просмеяла его.

– Долговязый какой!..

Дед с Федькой уехали, и мать сказала Тане, что Кузнецовы будут ее сватать. Таня сама догадывалась, что не зря жили они в Тамбовке. Все же известие это пришлось как снег на голову. Плясунья и баловница, она вмиг погасла, поникла как пришибленная.

Девушки собирались в дом Шишкиных, пели песни, бередили сердце.

– Как же это ты, как же! Ах, подруженька! – причитали они, жалея Танюшу.

– В чужой дом, в чужую деревню!

– Покидаешь нас!

– Ах, жалость!

– Что меня жалеть? – как-то раз отозвалась Таня. Оглядев подружек, она приободрилась. Озорные огоньки промелькнули в глазах. – Я выхожу, а вы остаетесь, – с насмешкой сказала она, избоченясь.

Девки только ахнули и руками развели. Но опять пели жалостливые песни.

Таня горько разревелась в коленях у матери. Петровна поплакала вместе с дочерью, а потом, утирая слезы и себе и Тане, сказала:

– Не плачь, не плачь! Чай, замуж! Чего же хорошего в девках-то сидеть? Настанет пора – сама хозяйкой будешь! Радоваться надо!

Таня приподнялась на локтях, повела кулачками по мокрому лицу и стихла. И уж больше слез ее мать не видала.

Петровна даже обижалась: «Что уж это за девки нынче пошли! Мало ревела, пожалеть не дает себя как следует».

«Конечно, за кого-то надо выходить», – думала Таня. Она еще прежде хвасталась, что за своего не пойдет. «За дальнего выйду!» – говорила, бывало, она. А вот пришло время выходить за дальнего, она и не рада, что так хвалилась… Лучше бы за ближнего. Все бы дом рядом.

С нетерпением ожидала она второго приезда жениха. И вот Федька сидит рядом, угощает невесту семечками.

– Кедровые-то у нас тоже есть, кругом на сопках, – говорит он.

– Кедровыми-то зубы набьешь, – отзывается невеста.

– А мы подсолнух возвели.

– Вся деревня, сказывают, у вас в один хлыст, всего четыре избенки, – говорит Таня. – Наши ямщики найти не могли.

Девки прыскают со смеху. Федя краснеет густо и не знает, что тут можно ответить.

– У нас охотники хорошие! – бормочет он. – Илюшка Бормотов кабана палкой убил.

– Ружей-то нет, что ли? – спрашивает Таня безразлично и пренебрежительно.

«Эх, вот я попал! Ни одно слово не идет…» – в смятении думает Федя.

– Тоже вот Иван Бердышов…

– Какой Илюшка-то? – спрашивает красавица Дуняша, задушевная Танина подружка, бой-девка.

– Дядю Ваню знаем! Как заедет, пряников ребятам дает. У него уж, верно, ружье-то есть! – говорит Таня.

Она обнимает Дуняшу, и глаза ее смотрят теперь ласково-ласково, но, кажется, это поддельная ласковость, а на самом деле насмешка, лукавство.

Федя отводит взор поспешно.

– Дуняша моя ноги с ним стоптала, плясавши…

– А Илюшка-то какой? – бойко повторяет вопрос стройная, хорошенькая Дуняша. – Смуглявенький?

Федя не знает, что ответить.

– Черный?

– А кедровые мы огнем выжигаем, как гольды идут траву нокту собирать на болото, – говорит Федя деловито и серьезно. – Траву-то нокту знаете?

– Как же! – отпуская подружкино плечо, с насмешкой отвечает Таня. Она хотела отпалить, что пермяки, видно, с гольдами клад нашли на болоте. – Такое-то богатство! Ноги в траву закручивать!

– Такая, как осока, растет на опушке. Ее сушить да мягчить, говорят гольды, потом хоть спи на морозе – ноги не мерзнут.

– Как голодно, так и обутки-то поджарить, – замечает Таня. – Из рыбьей-то кожи!

Все прыскают со смеху.

– А вот пароходы нынче! Как у нас пароходная пристань… Подходят! Экспедиция нынче летом будет. Прошлый год, сказали, телеграф проводить начнут.

Тут слушательницы притихли. А Федя сообразил, что до сих пор толковал не про то. Он пошел про пароходы, про купцов, про товар американский и московский, про барыню, какую раз видел на пароходе.

Такие разговоры пришлись по душе и невесте и ее подружкам. Они больше не подсмеивались, а Федька не поминал про гольдов и охоту.

Однако когда расходились, Таня оказала подружкам тихо, но так, что и Федя услыхал:

– С ним уж ноги не замерзнут. Гольды-то ему траву на болоте…

Что она дальше говорила, никто не слыхал. Сдержанный хохот и прысканье девок так и мерещились долго в эту ночь Федюшке, который улегся на широкой деревянной кровати в новой избе Родиона, в то время как хозяева ушли в старую.

Татьяна подшучивала над женихом, но, когда Нюрка было просмеяла его, назвавши «зеленым», Таня вспыхнула и оборвала ее.

– Ах, ты! – вскричала Дуня. – Заступаешься? Уж влюбилась!

Погостив еще день, Федя уезжал. На прощание задумал он выбрать миг, когда останутся они вдвоем с невестой, поцеловать ее, но Таня дала ему такого толчка, что он отшатнулся.

«Ишь, как расхрабрился!» – подумала девушка.

Жених уехал. Шишкины стали готовиться к свадьбе.

Однажды после рождества, тихим мглистым голубым вечером, Таня вместе с теткой Ариной и с дядей Сильвестром подъезжала к Уральскому. Брат ее Мишка шел впереди на лыжах, искал дорогу, занесенную пургой вместе с вешками.

На релке завиднелись избы. Четыре крыши в снегу похожи были на пасхальные куличи с глазурью.

Толпа крестьян и гольдов с ружьями в руках, на лыжах и верхами с криками высыпала встречать невесту. Богатый тунгус Афоня, гостивший у Бердышова, выехал верхом на олене. Иван вынул револьвер и выстрелил. Со всех сторон охотники стали палить из кремневок и винчестеров. То тут, то там в синей мгле вспыхивало яркое красное пламя.

В жаркой избе молодых повенчал поп.

– А что Дуня не приехала? – улучив время, спросил у невесты Иван.

– Заришься на плясунью! – с укоризной ответила Таня.

Угощение на свадьбе было скромное: звериное мясо, рыба, пироги с ягодами.

– Один поп кашу любил, – рассказывал рыжий богатырь-священник. – Однажды приезжает на свадьбу, а хозяин говорит: «Мол, есть у меня, батюшка, бараний бок, гусь жареный, курочка, телятина, ветчина да колбаса, пироги с вязигой, осетрина с хреном, калачи… да еще каша. Что подать прикажешь?» – «Давай, – говорит, – мне сперва бараний бок, а уж потом гуся да курочку, телятину, тоже ветчину да колбасу. Пирог не забудь, да уж и осетрину… да калачи». А хозяин-то подивился: пошто поп кашу не просит? «А кашу-то, – сказывает, – батюшка?» – «А кашу-то опосля», – отвечает поп.

Жених улыбается счастливо, принимает поздравления. Большие красные руки его лежат на белоснежном столешнике. По рукам видно, что он могуч, но нравом тих, кроток.