— Ты должна меня выручить!

Через десять минут Ленка лихо тормозит около «газика». На Ленке белый марсианский шлем.

— Давай сяду за руль, — говорю я.

— Ты не умеешь.

— Посмотрим, чему нас учили в милиции.

Черные рукоятки руля согреты Ленкиными ладонями. Мотор взвывает на высоких оборотах. Мы летим в ночь, неся перед собой узенький коридорчик света. Поднимаемся на невидимые, поглощенные темнотой сопки и спускаемся в распадки, словно в воду ныряем, — холодный сырой воздух бьет в лицо. Километровые столбы возникают, как белые привидения.

Здорово это — скорость, движение! В пути у тебя всегда есть четкая и желанная цель. И все, что мучало недавно, становится простым и понятным. Изобретатель колеса был поистине великим человеком.

Я чувствую затылком дыхание Ленки. Руки закоченели, и весь я закоченел, но мне удивительно хорошо и спокойно. Вокзал выплывает навстречу, как каравелла времен Колумба. Это неуклюжее бревенчатое строение со множеством надстроек и переходов.

Платформа пуста, поезд еще не пришел. Кассирша меланхолично щелкает компостером.

— Как с билетами на тридцать второй?

— В это время всегда свободно…

— А в шестой вагон?

— Тем более. Это мягкий.

Странно, что Анданов взял мягкий вагон. Он не похож на человека, который с легким сердцем извлекает из кармана бумажник.

Глухо гудят рельсы, дальний огненный глаз паровоза шарит по сопкам.

Вскоре платформу заливает свет паровозного прожектора, и люди становятся угольно-черными. За палисадником я вижу Ленку. Лунно сияет ее шлем. Дурацкая песня почему-то приходит на память: «…и марсианочка с фотон-наю ракетою ко мне летит, летит…»

Проводник мягкого вагона оказывается на редкость словоохотливым. Он фонтанирует, как тюменская скважина. Вид милицейского удостоверения приводит его в восторг. Этот курносый увалень любит приключения.

Да, он помнит — такой высокий, строгий пассажир, а жена его маленькая, полненькая, и он поддерживал ее под руку, потому что была больна. Да, это он, тот пассажир, на фотокарточке, факт. Наверно, научный работник. Почему? Ну, такой серьезный и ехал в мягком вагоне. Не остался ли пассажир на перроне? Нет, он ехал до конца. Билет у них был в третьем купе, там ехал какой-то инженер, который пил удивительно много чая, просто даже подозрительно много…

Ладно, он, проводник, больше не будет отклоняться от темы. Значит, пассажир с больной женой вошли в купе, а инженер вскоре выскочил оттуда со своим подстаканником. У него был собственный серебряный подстаканник — тяжелый, как гиря. Ладно, ближе к делу. Инженер сказал, что не хочет ехать в одном купе с женщиной, которая больна неизвестно чем и громко стонет. Вообще-то, конечно, он прав. Нынче эти вирусы в моде — страшное дело.

Инженера перевели в другое купе, а строгий пассажир с женой ехали одни. Сам пассажир попросил: вагон-то свободный. Выходил ли пассажир из купе? Ну, этого он не знает, потому что вскоре после Коробьяникова пошел спать, а дежурить заступил напарник…

Дежурный по станции бьет в колокол.

— Да где же напарник-то?

— Он за кипятком… Федя!

Я вижу, как мчится Федя, расплескивая воду из ведра. Поезд лязгает и трогается. В два прыжка я оказываюсь у палисадника.

— Ленка! Я поехал. Соскочу на первой станции и завтра вернусь.

— Выходи в Лихом! — кричит Ленка. — Подожди на станции. Я скоро буду там… По тропинке проеду-у!

— Не надо!

— Жди!

В служебном купе напарник Федя косит на меня глазом. Он осторожен, себе на уме и в отличие от приятеля не склонен радоваться приключениям.

— Значит, я заступил. Зашел в купе к этому товарищу: не нужно ли чего? «Нет, — говорит, — не нужно». Жена хворая лежала. В полтретьего он вышел из купе. Спросил бинта. Ногу он поранил, прыгая с полки. Соды спросил для жены. Ну, дал я соды, бинта.

— Вы точно видели этого пассажира?

— А вот как вас вижу, так и его.

Вот и все. Можно возвращаться. Круг сузился. Теперь их остается только двое — Жарков и незнакомец, навестивший Осеева последним.

— Вы извините, конечно, — говорит курносый проводник, чрезвычайно довольный маленьким происшествием. — Он что, преступник большой? Может, замечу где — поймаю!

— Не надо. Никакой он не преступник. И про разговор этот забудьте.

Пусть себе спокойно охотится на медведей почтмейстер! Тасует письма. Рассылает телеграммы. Он даже и не подозревает, что нависшее над ним подозрение в эту минуту рассыпается прахом.

Проводник кажется разочарованным. Он-то ожидал!

8

На станции Лихое, на пустой платформе горит керосиновый фонарь, а вокруг — августовская темь.

Шумят невидимые деревья и пахнет сырым лесом.

Зря я ввязал Ленку в эту ночную поездку. Где она блуждает на своей «Яве»? Разъезд Лихое соединяет с Колодином тропка, вьющаяся по тайге, как слабый ручеек. Тридцать пять километров тайги. Уж лучше бы Ленка отправилась не в Лихое, а в Полунино — там хоть какая-то дорога.

Еще слышен шум поезда. Он плетется по однопутке, по самому краю озера. Когда погаснет стук колес, можно будет услышать голос Катицы, той реки, по которой мы с Ленкой когда-то плыли к необитаемому острову. Знакомые с детства места.

Вот поезд подошел к мосту через Катицу, затих — там еще один из многочисленных разъездов. А дальше, через час-другой неторопливой езды, станция Полунино, северная оконечность озера Лихого.

В Полунине мы с Ленкой достали старую лодку. Да, тогда мы чудом избежали опасности. Железная дорога не сразу уходит от Колодина — пройдя, как комета, на расстоянии от города, она описывает дугу. Огромное озеро Лихое прижимает рельсы к хребту. Это обстоятельство и выручило нас с Ленкой во время робинзонады: обходчик заметил, как лодка входила в Катицу. Он-то и помог найти нас. Уйди мы не к западу от Колодина, а к востоку, в глухую тайгу, мы бы затерялись в лесах.

Ленки все нет. Шальная девчонка, выдумщица! Я не могу больше ждать безучастно. Надо идти навстречу.

В тайге темно, но меня выручает карманный фонарик. Тропа сухая. Но там, по пути к Колодину — река. Быстрая Черемшанка. Как Ленка перескочит ее на своем мотоцикле?

Еще прежде чем услышать стук двигателя, я вижу, как над головой загорается мертвенным светом верхушка ели, потом выступает еще несколько вершин пониже. Потом я слышу стрекот «Явы». Фара в темном лесу кажется ярче солнца.

— Ленка, сумасшедшая…

— Устала как черт. — Голос у нее хриплый. — Разожги костер. Хорошо, что какая-то добрая душа догадалась проложить мостик через Черемшанку. Знаешь, где хариусов ловили?

Огонь с треском поедает хвою. Теперь, наконец, я вижу Ленку. Она сидит, как любят сидеть все девчонки у костра, подтянув колени к подбородку и неподвижно глядя на огонь. Костер разгорается, и лицо ее то уходит в темь, то снова выступает из ночи. Щеку пересекает царапина, брюки в грязи. Решилась на такое путешествие, чтобы не оставлять меня на пустом разъезде!.. А я не писал ей эти годы.

Мы сидим у костра и молчим. Есть самые простые радости на свете, которые чаще всего не замечаешь, настолько они естественны и бесхитростны. Но потом — только потом! — узнаешь, что они-то и были счастьем. С годами начинаешь понимать это. Мы думаем о счастье в будущем времени, но оно всегда в прошлом, потому что как настоящее неощутимо. Этот костер и женщина-девочка, положившая подбородок на колени, такая усталая, и алые сосновые стволы, и короткое, но полное ощущение покоя, все это станет потом счастьем, я знаю. Первой нарушает молчание Ленка.

— Тебе что-нибудь дала эта поездка?

— Да. Есть линии, которые мы называем ложными. Но сначала надо узнать, действительно ли они ложные.

Ленка смотрит на огонь. Глаза у нее сейчас темные-темные.

— Да, бывают в жизни ложные линии, — говорит она.

Что-то беспокойное, тяжелое лежит у нее на душе. Я беру ее руку в свою и ощущаю живую прохладу.

— Я так мало знаю о тебе, Ленка.