Шейх вымолвил: «Хай, хай, бог примет!» — и давай читать за меня молитвы, а затем: «Не пропускайте намазы и вы достигнете желаемого!»
На этом мы и расстались.
— Ничего неблаговидного в поступках пирзода, по-моему, нет, — отметил Кодир-Козел.
— Уж очень ты шустрый! — ответил ему Маджид. — Слушай дальше. Однажды я нес караул у ворот Арка. Эмира в Бухаре не было, он кейфовал в Ялте. Прошение у народа принимали вместе кушбеги и кази-калон. Часов в десять утра к Арку приблизилась кучка сильно взбудораженных людей. Они толкали и пинали человека, на голову которого был наброшен халат; видно, они уже изрядно намяли ему бока.
— Всех их в Арк не пускать, привести виновного, истца и четырех свидетелей, — скомандовал страже кази-калон.
Мы в точности исполнили приказ. Обвиняемый, голова которого была закрыта халатом, засеменил к кази-калону, лепеча:
— Спаси аллах, спаси аллах! Неслыханная клевета, страшный поклеп!
Кази-калон допросил истца.
— Таксир, этого человека я поймал в собственном доме, — поведал тот. — Он проник туда, чтобы обесчестить мою жену. Я решил доставить нечестивца сюда, к вратам благословенного Арка. Со мной — староста нашего квартала и соседи; они были очевидцами. Смиренно уповаю на вас и шариат.
— Открыть ему лицо! — распорядился кази-калон. — Кто этот нечестивец?
— Я подошел к греховоднику и снял с его головы халат. Кого же я увидел! Того самого духовного наставника и святого шейха из обители Боло-хауз! Да, да! Самого высокопочитаемого мною пирзода!
— Ах, молодец, Маджид! — крякнул от удовольствия Хайдарча.
— Ну и ну пирзода, ну и праведник! — добавил Рузи-Помешанный, и все палачи захлопали в ладоши.
— Тише, — поостерег их Маджид, — подслушают и донесут на нас: «Они, мол, из джадидов», и нас тоже вздернут на виселицу.
— Не робей, парень, не родился человек, который посмел бы пикнуть против нас. Настало время палачей, никто не поднимет на нас руку.
— Да, если можно было бы разделаться с палачами, эмира укокошили бы первым, — не преминул вставить Рузи-Помешанный.
— Кази-калон, — продолжал Маджид, — прорычал: «Чтоб тебе околеть! Чтоб тебе сгинуть!» Потом отпустил истца и свидетелей: — Идите с миром. Мы покараем этого мерзавца, сообразуясь с законами благородного шариата.
Когда же они ушли, кази-калон стал нашептывать кушбеги:
— Если мы накажем его строго в соответствии с прогрешением{9}, позор падет на всех мулл и шейхов. Не ограничиться ли нам назиданием?
— Шариат в ваших руках, — согласился кушбеги. Кази-колон сделал знак, и стража подвела пирзода.
— Мы не желаем из-за тебя позорить служителей великого и всемогущего аллаха. А не то отдали бы тебя на избиение камнями! Убирайся! В будущем твори, предвидя последствия.
— Оговор, таксир, клевета! — запричитал было пирзода. К нему подскочил есаул и погнал прочь, приговаривая: «Кайся! Молись за эмира!»
Пирзода завел-затянул молитву во славу и процветание его величества, затем, как ни в чем не бывало, поправил одежду, чалму и спустился к Регистану.
— Существует ли на свете этот твой пирзода? — усомнился Кодир-Козел.
— Существует, и похождения его на этом не кончаются.
— Раз так, мы рады! — сказал Хамра-Силач.
— Как-то я приехал в Каган развлечься. Прохаживаюсь по улицам и вдруг — гвалт на привокзальной площади. Смотрю — из вагона высаживают арестанта, по бокам — стража с русскими ружьями. Я признал... в арестанте обожаемого своего святого отца — пирзода! Мне не терпелось пронюхать, что он натворил на этот раз, но стража и близко меня к нему не подпустила. Я поневоле потащился в хвосте длиннющей процессии зевак... Исчез мой пирзода в приемной туксаба — военного начальника Кагана, а меня и других любопытных, само собой, прогнали.
Назавтра я — к приятелю, а он служил у туксабы; и так и эдак стал выпытывать у него, почему схватили пирзода.
— Что же он выкинул? — спросил Хамра-Силач.
— На станции Фараб завернул пирзода, куда бы вы думали? В притон, да к тому же неузаконенный властями. Его содержала тайно какая-то частница без патента. Полиция застукала пирзода там и составила на него протокол. Ни в жизнь не догадаетесь, что там понаписали! Содержательнице притона тоже досталось, а как же иначе, ведь «она, не имея на то официального разрешения, открыла прибыльное заведение». В общем, их обоих отвели к начальнику полиции. Тот припаял хозяйке семь суток ареста; грешника же, как подданного Бухары, отослал под стражей к туксабе Кагана — пусть-де он принимает меры по собственному усмотрению.
— А его «высокородие» туксаба? — последовал вопрос Курбана-Безумца.
— Туксаба запросил по телефону указаний от кушбеги; тот в свою очередь посоветовался с кази-калоном, и они, посовещавшись, опять простили любвеобильного пирзода.
— Шахиду помог мюрид[26], — вставил Хамра-Силач и все дружно засмеялись.
— Услуга за услугу. В день Страшного суда шахид пирзода избавит мюрида кушбеги от адского огня, — заметил под общий хохот Рузи-Помешанный.
— Самое забавное — впереди, — объявил Маджид, когда все угомонились. — Очутился я как-то в Кагане проездом из Чарджуя. К последнему поезду на Бухару я опоздал, а добираться на фаэтоне слишком дорогое удовольствие. Поразмыслил я и решил: не беда, переночую в Кагане, а завтра — на самый ранний поезд и в Бухару. Я зашел в чайхану Шарифа, болтаем мы с ним о том, о сем, балуемся чаем. Внезапно какой-то человек мимо нас — шмыг! На голове — громоздкая голубая чалма, слева свободно свисает конец — как это принято у афганцев; этим самым концом он прикрывает лицо. В общем, и гадать не надо: человек хочет остаться неузнанным. Под мышкой у него что-то вроде объемистой торбы. Я смекнул сразу — жулик, только что стянул добычу, и покрался следом...
— Вор собрался жулика ограбить, — улыбнулся Рузи-Помешанный.
— Точно! И будь все, как я думал, мешок достался бы мне и никому другому, — ответил Маджид. — Неизвестный, вижу, ходко-ходко устремляется к дому греха и — нырь в дверь. И хоть весь я, кажется, обратился в зрение, я так и не разглядел его лица.
На цыпочках подобрался я к окошку. А за ним — просторная зала в тусклом свете, столы, загроможденные бутылками водки и пива, за столом пьяные мужчины.
Около них хлопочут женщины, потрепанные, увядшие, размалеванные; женщины наливают разные напитки в стаканы и рюмки и подносят их клиентам, уже сильно захмелевшим. Когда бутылки опорожнялись, женщины запихивали их под столы, в ящики, тут же вынимали непочатые.
Посетители то один, то другой поднимались и куда-то исчезали; уединялись со своими подружками...
На сцене расположились музыканты и певцы, все пьяные — ни складу, ни ладу — тянули: «Лублу, лублу тебя Махмаджон, лублу Махмаджон».
Понаблюдал я за этим разгулом, плюнул и зашагал обратно в чайхану.
Рано поутру я был уже на вокзале. На ловца и зверь бежит; в привокзальном садике обнаруживаю любителя ночных прогулок! Признал я его по мешку, уж очень приметный был мешок!
«Вот ты и попался мне, голубчик!» — с этой мыслью я поспешил к незнакомцу. А передо мной — все тот же пирзода! Он старательно вынимал из мешка посох, четки, белый халат из чертовой кожи, молитвенный коврик. Потом с благочестивым достоинством -— проклятый ханжа! — разостлал его на земле и приготовился было обратить свой поганый лик к Мекке, как заметил меня.
И засуетился, и стал рассыпаться:
— А, братец! И вы, оказывается, в этих краях? Сегодня ночью, после поклонения святой гробнице Сахиджона, я приехал из Чарджуя, опоздал к поезду и заночевал здесь.
Очень уж хотелось мне вывести его на чистую воду и с языка у меня сорвалось:
— Таксир! Неужели я обознался? Мне показалось, что я видел вас вчера в полдень в мечети Худжадавлат?