На Бегемота в принципе одиночка не оказала такого удручающего впечатления, как на эмоционального Узбека. Бегемот был довольно толстокож, он не курил и мог дрыхнуть целыми суткам и.

Узбек же вообще не мог прожить без сигарет ни одного дня. Он выклянчил у дежурных контролеров бычки и был безмерно рад, когда ему удавалось сделать две-три затяжки из обслюнявленного замусоленного остатка сигареты.

Понтияков внимательно следил за поведением арестованных. Наконец он вызвал на прием Погорелова. Узбека привели к замначальнику по уголовному розыску УВД края в наручниках.

— Снимите с него «браслеты», — коротко бросил Герман Владимирович сержанту милиции.

Тот недоуменно посмотрел на «шефа».

— Снимите, снимите, — властно проговорил Герман Владимирович и мимолетно в упор посмотрел на милиционера.

Узбек затравленно и в то же время почти с благодарностью посмотрел на Понтиякова, потирая отекшие запястья рук.

— Вы свободны, — заявил шеф сержанту. Несколько секунд в кабинете царило глубокое молчание.

Погорелов недоуменно озирался по сторонам, мельком взглянул на портрет Дзержинского, потом остановил взгляд на Понтиякове, который словно и не замечал его, а что-то сосредоточенно записывал в журнал.

— Ну что? — многозначительно спросил Герман Владимирович, глубоко затянувшись сигаретой, от чего Погорелову стало не по себе. — Курить хочешь? Бери, — подвинул он Узбеку пачку сигарет «Мальборо».

Тот трясущимися руками выудил сигарету из пачки и с жадностью сделал несколько затяжек. У него вдруг закружилась голова, и это не ускользнуло от внимания Понтиякова.

— Что, кайф поймал?

— Да, — смущенно проговорил Погорелов.

— Борис, не будем играть в кошки-мышки, — после недолгого молчания произнес Понтияков. — Ваша песенка спета, ты это понял? — и незаметно включил кнопку магнитофона, закамуфлированного в столе.

— " Да, — кивнул головой Узбек.

— Я не собираюсь от тебя выпытывать, что, где, как было, тебе это придется в любом случае рассказать следователю.

— Ни за что! — вдруг набрался решимости Погорелов. — Вы думаете меня расколоть? Я никого и ничего не боюсь. Я никого не убивал.

— А если тебе докажут? — мрачно спросил его Герман Владимирович. — Тогда тебе хуже будет. На тебе уже висит один труп. Шофера кто около банка убил? Тебе нужны свидетели? Я могу их сейчас вызвать. Хочешь?

Погорелов на миг сник. Несколько минут он молчал, переваривая сказанное, не ведая о том, что шофера еле выходили в реанимации.

— Можно закурить? — спросил вдруг Узбек.

— Закуривай.

— Я бы вам все рассказал, но я боюсь Людоеда, его мести, да и Бегемот по головке не погладит.

— Тебе плохо? Может, уколоться хочешь?

— Нет, я не шировой.

— Мы ничего с тобой записывать не будем. Разговор останется между нами, понял? Никто никогда ни о чем не узнает, это я тебе говорю по-мужски. Слово офицера.

— Хорошо, я вам верю. Я вам все расскажу, только переведите меня из одиночки в общую, я не могу находиться без людей, я не могу быть без сигарет. Дайте еще закурить.

— Возьми эту пачку себе. Все твои просьбы будут выполнены. Если хочешь — можешь получить передачку.

— У меня никого нет.

— Но деньги-то есть?

— Да, У дежурного.

— Хорошо, я дам указание, чтобы тебе купили все необходимое на твои деньги. А теперь рассказывай.

— А что рассказывать? — понуро склонил голову Узбек. — Я «замочил»[61] водителя «Жигулей». Оскорбил он меня. На… послал.

Понтияков молчал. Сидел он расслабившись и ничего не выражающим взглядом смотрел в одну точку поверх головы Погорелова.

— А полячку я не убивал. Не было меня там. У меня алиби есть. Это, наверное, Людоед.

— А Арутюнова кто?

— Бегемот. Я здесь не при делах.

— Ты не рассказал еще про семь трупов.

— Я в этих эпизодах не участвовал, болел. Это, наверное, Бегемот с Людоедом и Лютым, они мне об этом не докладывали. Ну что, расстреляют меня? — спросил он понуро.

— Если все расскажешь подробно, обещаю пятнашку, а может, даже меньше. Но я ничего не записываю. Для формальности надо будет кое-что потом записать.

— А Людоед с Бегемотом не узнают?

— Нет, нет, я же тебе сказал. Все равно им вышак. Ты теперь с ними на суде только встретишься. Я тебе даже очных ставок с ними устраивать не буду, но ты мне должен все рассказать, все подробности и детали, понял?

— Понял, понял, товарищ начальник!

— Смотри, — жестко проговорил Понтияков. — Где живет Котенкин?

— Последнее время он часто менял хаты. Бывает иногда в поселке Александровка на улице Кабардинской, 3.

— Кто у него там?

— Сожительница.

— Ладно, на сегодня все. Я тебя еще вызову.

— А как насчет одиночки?

— Я же сказал: я дам указание перевести тебя. Может, завтра отправлю тебя в тюрьму, там веселей будет.

Глава тридцать третья

И вот он, Осинин Виктор Александрович, 1947 года рождения, уроженец Ростовской области, русский, образование незаконченное высшее, снова арестован.

Что это? Рок? Судьба-злодейка или демоническая закономерность, когда человека, познавшего вкус тюремной похлебки и запах вонючих нар и параши, снова невольно тянет на дно жизни благодаря порочному желанию окунуться в грязь, познать грех и низменность своих ближних, обнажить свои язвы и лицезреть их у своих сокамерников и друзей по несчастью с чувством облегчения, что ты не один такой прокаженный, ты — частица огромной массы отверженных, и тебе с ними хорошо, потому что тебе, покрытому душевными язвами, было плохо среди обычных людей и ты себя чувствовал с ними неловко, так как тебя незримо отвергали и утонченно унижали, начиная от обывателя и кончая закоснелым чиновником.

А если и находится человек в нашем бесправном варварско-анархическом государстве, который захочет вырваться из тюремного болота и очистить себя от скверны, ему этого никогда не позволят, ему никто не протянет руку, чтобы вытянуть на другой берег Свободы. Незримые кандалы все равно потянут его на дно жизни. За этим строго следят государственные чиновники.

Если ты родился порочным, то и должен умереть порочным! Если ты родился непорочным, а жизнь тебя сделала порочным, то ты тоже прописан на всю жизнь за тюрьмой.

Таковы неписаные законы прокоммунистического государства.

Так размышлял Осинин, расхаживая по камере с четками, которые как-то успокаивали его распалившиеся нервы и настраивали на философское мышление и восприятие мира. Четки были крупными, черного цвета, из-за них его иногда принимали за мусульманина, но это был подарок, и он к ним привык.

Камера предварительного следствия была набита по отказа. Воздух в ней был пропитан потом, мочой, никотином.

Виктора снова подвергли унизительному обыску, а в середине дня его вызвали в спецкомнату, где стали «обкатывать пальчики»[62], — процедура, которая тоже унижала человеческое достоинство. Долго и нудно окунали его пальцы и ладонь в черную грязную жидкость, а затем прижимали и прокручивали каждый палец по нескольку раз для большей четкости, потому как с первого раза папиллярные узоры не всегда получались.

После этой процедуры было тяжело отмывать руки, они становились черными, как у негра.

После скудной еды — жидких щей и каши с мясной котлетой, больше напоминавшей хлебную, Виктор прилег на голые нары, подложив под голову пиджак, и задремал.

— Осинин, на выход, — услышал он голос надзирателя сквозь полудрему.

«Что бы это могло быть?» — подумал Виктор. В любом случае какое-то разнообразие, время быстрее пройдет.

Его повели наверх по крутым ступенькам, а затем по длинному скучному коридору в самый его конец, где располагался кабинет следователя.

— Проходите, — вежливо проговорил, вставая из-за стола, молодой белобрысый, сухощавый парень в очках. — Присаживайтесь.