Я очнулась от ошеломления только тогда, когда Николай Сергеевич, добравшись, наконец, до желаемой станции, вынул меня за цепочку из банки и показал каким-то людям в белых костюмах с блестящими пуговицами.

— Вот вам пример, господа офицеры, — говорил он при этом — несомненного расселения домовых крыс за человеком. Этот господин, которого мы с Константином Егоровичем прозвали Узбоем, пробрался даже в хижину бедного сторожа туркмена.

— Удивительно! Говорили те, которых он звал офицерами.

— Но, неверно! — прибавила я мысленно, когда голова моя, больше уже не удручаемая несносной банкой, приобрела способность понимать. Впрочем, если хотите, мой хозяин был отчасти прав: ведь, хотя и против воли, а я попала на Узбой, действительно, за человеком, даже в буквальном смысле слова, если принять во внимание, что я пробралась туда на спине туземца.

Некоторые офицеры очень осторожно пытались гладить меня, но я так была озлоблена последней дорогой, что не хотела даже быть ручной, поэтому очень сердито бросалась на каждого, кто протягивал свою руку.

— А вот там был какой смирный! — удивлялся Николай Сергеевич. — Видно, почуял свои злачные места, вот и сердится.

На этот раз я с какой-то озлобленностью радовалась, что он не знает истинной причины моей дикости. Если бы не предстоящая поездка в места с новыми животными, я бы с ума сошла от одной мысли сидеть на привязи. Но как я буду совершать дальнейшее путешествие? Неужели в этой ужасной банке? Нет, я не хочу допускать и мысли об этом.

Я не старалась особенно запоминать ничего из того, что совершалось на станции, на которую прибыл наш караван. Помню только, что возле нее сильно пахло керосином, неприятный запах которого я очень хорошо знала.

Опять началась знакомая мне езда в вагоне. Вагон, в котором помещалась я и мои спутники, был совершенно такой, как тот, в котором ехали коровы, только по стенам шли скамеечки да с двух сторон были сделаны настоящие окна. На этот раз моим логовом был тот же ящик, из которого, однако, была вынута ненавистная мне банка. Пользуясь длиной цепи, я могла свободно бегать по скамейке, даже спрыгивать с нее.

Но самое важное было то, что, вскочив на самый ящик, поставленный боком (так, что крышка являлась чем-то вроде двери), я могла смотреть в окно просто сквозь вставленные в него стекла. Это было моим спасением, так как после всего испытанного я бы не перенесла разлуки с внешним миром. Мои хозяева за мной просто ухаживали и, очевидно, только неведение мешало им дать мне полную свободу. Они не знали, что я не убежала бы от них. Или они, или их слуга, Джума, всегда давали мне есть и пить, и в этом отношении у меня недостатка не было. Стол мой был роскошен: не только хлеб и кусочки мяса не сходили с моего стола, но я часто получала чудные лакомства, вроде ломтиков разных плодов, которых названия я теперь могу привести. Это были дыни, арбузы, урюк[18]; а из других вкусных яств, я с удовольствием ела виноград и душистую ягоду тутового дерева[19], видом напоминавшую малину, только она была поплотнее и подлиннее. Оба сорта и белые и лиловые были одинаково вкусны. Одного, но очень многого, мне недоставало — свободы, за которую я отдала бы все яства, выговорив, пожалуй, только хлеб и воду, Которая, как я уже слышала, в этих местах имеет особую ценность.

Очень часто наш вагон останавливался на станциях и мои хозяева надолго скрывались, вероятно, отправляясь на экскурсии. В таких случаях я оставалась на попечении Джумы, который тоже ласкал меня и пытался учить разным штукам. Но мой диплом образованной крысы не позволял мне нисходить до проделок, достойных обыкновенного пасюка, и я упорно отказывалась выучиваться скаканьям через палочку, кувырканьям и тому подобному. Впрочем, я любила Джуму за ласку и иногда, словно случайно, проделывала, к его удовольствию, какую-нибудь штуку. Тогда он приходил в восторг, как ребенок, и выкрикивал радостно:

— Ай, байяй!.. Ай, байяй! — что я объясняла словами: «Молодец, молодец!»

Возвращаясь в вагон, мои хозяева обыкновенно занимались уже знакомым мне делом — выделыванием птичьих и зверьковых шкурок и расправлением и укладыванием насекомых. Производя свои наблюдиния, особенное внимание уделяла я четвероногим и пернатым существам; но мое изучение ограничивалось просто осмотром их внешнего вида, так как о приносились, как я уже сказала, в виде трупов.

Зато из бесед двух моих новых приятелей я многому научилась. Я узнала, что бросившееся мне в глаза сходство тушканчика и песчаной крысы с песком не случайное явление, а было одним из примеров так называемой покровительственной окраски. Окраска животных, не исключая и насекомых, большею частью соответствует условиям их жизни и в особенности походит на общий тон окружающей обстановки. Оказывается, это сходство тонов цвета шерсти — у зверей, перьев — у птиц, чешуи — у пресмыкающихся и крылышек — у насекомых с тоном местности, в которой они живут, является прекрасным средством избегать врагов. Последние не замечают животного среди сходной обстановки. С другой стороны, их собственная окраска, походя по цвету на окружающую местность, помогает им подкрадываться к добыче, которая тоже не догадывается о приближающемся хищнике, так как его легко смешать с неодушевленным предметом: камнем, комком глины или земли, или куском древесной коры.

Я узнала, что желтый или буланый цвет окраски животных песков и глиняных местностей зовется «цветом пустыни», которая таким образом, по выражению Николая Сергеевича, «зорко охраняет от постороннего глаза своих крупных и мелких обитателей». Раз я услышала очень интересную новость, которую, впрочем, передам словами Константина Егоровича, сказанными им одному офицеру, посетившему наш вагон.

— Существует остроумное предположение, — говорил он среди разговора, — что полосы тигра, пятна пантеры и однотонность шкуры льва объясняются характером тени, падающей на этих животных в местностях, ими обитаемых. Тигр, живя в камышах, имеет полосатую шкуру, с которой ему легко скрываться среди камышей, где тени падают тоже полосами; пантера имеет пятнистую шкуру и живет там, где падают крапчатые тени древесной листвы; лев, житель солнечной пустыни, где мало тени, снабжен шкурой, лишенной какого-либо рисунка.

— Если это и не вполне точное объяснение явления узорчатости шкур, — прибавил Константин Егорович, — то все же это одно из остроумных.

Но я вполне с этим объяснением соглашалась, так как только этим и объясняла песчаный цвет моей пустынной родственницы, песчанки. Подтверждение же своему убеждению я видела в буланых зайцах, антилопах и многих птицах «цвета пустыни», трупы которых приносились в вагон Николаем Сергеевичем.

Из своего окна я видела мало, так как все интересное наблюдала только тогда, когда вагон мчался от станции к станции. Я радовалась тогда всякому новому животному. Помню, я с любопытством глядела впервые на маленькое стадо быстрых антилоп, бегущих по гладкой песчаной равнине прочь от промчавшегося нашего поезда. Я еще долго видела вдали их мелькавшие белые «зеркальца» около хвоста. Николай Сергеевич говорил, что, по его наблюдениям, эти зеркальца, т. е. белые пятна шкуры у хвоста, играют интересную роль в жизни животного. Именно — вожак стада, опытная антилопа-отец, становится где-нибудь на виду у стада так, чтобы морда его была обращена туда, куда дует ветер, т. е. по ветру. Таким образом врага он может впереди видеть, сзади — чуять по запаху, приносимому ветром. Зеркальце же служит в это время сигналом: по расширению и суживанию его от распускания и собирания складок шкурки и волосков остальные антилопы судят об отсутствии или приближении чего-либо подозрительного.

Иногда и в вагоне я испытывала особенное блаженство. Это случалось тогда, когда Константин Егорович темными вечерами открывал окно вагона, стоявшего на какой-либо станции, обращенное в сторону интересной ему местности. Он устанавливал на составленные ящики яркую лампу, направленную светом на окно. Ящики чаще всего предварительно покрывались белой материей. Тогда в окно с наступлением темноты начинали лететь самые разнообразные насекомые: жуки, ночные бабочки мухи и пр. и пр.