Если в лесу лиса могла пользоваться жильем барсука, а выдра — жильем лисы, то здесь, в степи, каждый зверь рыл обязательно себе свою собственную нору, очень и очень редко пользуясь чужой, принадлежащей большею частью какому-нибудь родственному ему зверю. Те же, кто не имел норы, должны были иметь либо быстрые ноги, например, зайцы, либо далеко в даль видевшие, зоркие глаза, как стрепета и дрофы. В лесу же такие ноги и глаза не были большой необходимостью.

Позднее это мнение мое подтвердилось еще тем, что, как я узнала, водные жители тоже не имеют большой зоркости глаза, так как в воде, которая не так прозрачна, как воздух, излишняя зоркость была бы ни к чему.

Это первое мое сравнение двух разнородных областей, посещенных мной, побудило меня и в будущей жизни глубже вдумываться в окружающую меня обстановку. Поэтому в старости я шлю свое горячее спасибо широкому раздолью степей и всем их обитателям без исключения.

Однако та степь, которая навеяла на меня такие чудные мысли, не была, собственно говоря, настоящей степью, так как большая часть ее была обращена людьми в поля. Настоящие, нетронутые степи, которые мне теперь тоже знакомы, нисколько не изменили моего взгляда, а потому я сохраняю это название и за теми местами, куда попала я после моего второго, почти невольного бегства.

Я бродила по этим степным местам до самых холодов. Очень хорошо помню один утренний мороз, который пробрал-таки меня, когда, выспавшись в покинутой норе суслика, я вылезла наружу.

Это было удивительное время для моих наблюдений. Суслики и сурки, близ которых мне приходилось жить, уже давно к моему удивлению, позавалили и забили изнутри свои ходы, готовясь к зимовке под землей в норах, недоступных холодному воздуху. В то время я бы, пожалуй, не поверила, что эти звери проводят зиму во сне, не притрагиваясь к пище. А сурки, эти великаны сусличьей семьи, — я их всех тогда считала короткохвостыми земляными белками, — спят даже так крепко, что зимой их можно бить, колоть чем угодно: они не проснутся. Не понимая еще тогда истинной причины забивания нор, я все же поняла, зачем подобные зверки делали свои чудные запасы.

Однако холод настолько стал ощутителен, что я положительно затревожилась. Я знала зиму с ее ужасными холодами и встретить ее в этих равнинах, где ветер свободно рыскает повсюду, значит обречь себя на гибель. Если бы я и знала об удобствах зимовки сурков, то все же едва ли спряталась бы от холодов в какую-нибудь брошенную сурчину[3], так как не сумела бы заткнуть хорошенько выхода, а главное, не сумела бы заснуть на три месяца. Ну, а проводить зиму в полной темноте, хотя и возле еды, но в тесной норе, едва ли согласилась бы даже необразованная крыса.

Надобно было во что бы то ни стало вновь искать сближения с людьми, по крайней мере в смысле поселения в одном с ними помещении.

Я начинала понимать, почему крысы, как сказал когда-то мой хозяин, распространились по свету вслед за человеком. Оказывается, бывают времена, когда домовая крыса не может жить без тех условий, к которым привыкла у человека. Одно из этих условий: теплый угол в студеную морозную зиму.

Удивительно, что даже надвигавшаяся невзгода не вызвала во мне сожаления об утрате сытного угла в кабинете хозяина, несмотря на то, что я чувствовала особую признательность времени моего начального обучения. Но зато, как бы я хотела в то время перенестись в одинокую избушку на лесной поляне, где меня не так еще давно ждали не только кров и пища, но и заботливый уход друга, не отнимавшего у меня свободы.

Во время своих прогулок в поисках лучшего я несколько раз встречала людей, большею частью полевых работников и пастухов. Некоторые занимались злым делом — выливали сусликов из нор[4] водой и убивали, а раз даже чуть-чуть не затопили и меня. Я успела, однако, вовремя спрятаться от потопа в одну из боковых нор. Обыкновенно я уходила от этих сцен подальше. Когда же соседство с жильем человека уже стало просто необходимостью, я начала искать встреч.

Ожидания мои были успешны: в один прекрасный день я увидела одного из обыкновенных посетителей степной речки — человека с ружьем за плечами. Впрочем, это оружие я тогда принимала за палку и очень удивлялась, когда из нее по временам вылетали огонь и дым, лишь только человек направлял ее на какую-нибудь летящую или сидящую птицу. Чаще всего такой посетитель, пугавший всех час грохотом своего оружия, сопровождался собакой, и эта парочка поистине наводила на все панический страх. Но со временем я привыкла и к этому и только своевременно пряталась подальше от взоров и чутья собаки.

На этот раз новый посетитель был один, почему часто раздевался и сам плавал за убитой птицей, которую другим охотникам приносили обыкновенно собаки. Завидя такого одинокого охотника, я стала следить за ним и тихонько побрела вслед, держась все же в почтительном отдалении.

Он порядком-таки помучил меня, бродя по окрестностям, пока, взглянув на опускавшееся солнце, не проговорил:

— Пора!

Моего знания языка и выражений лиц людей хватало, чтобы догадаться, что он собирается возвращаться домой.

Мы отправились, но не по речке, а куда-то напрямик. Так шли мы, один за другим, очень долго, проходя разные новые для меня местности, но все же одного и того же равнинного вида с небольшими холмами и оврагами. Кое-где, впрочем, прошли мимо опушек небольших рощиц, выйдя, как теперь помню, около одной из них на торную, проезжую дорогу, судя по выбоинам и колеям, уже знакомым мне. Однако я скоро покинула своего путеводителя, так как заметила невдалеке у какой-то далеко тянувшейся насыпи, обставленной длинными столбами с белыми стаканчиками, небольшую, очень красивую избушку, рыжего цвета. Это было, несомненно, человеческое жилье, и я мигом метнулась в кучу сложенных у избушки дров.

Не могу сказать, чтобы мне стало дурно жить в моем новом помещении, в углу небольшого курятника, под корзиной, в которой валялось старое сено, но я, конечно, не могу сравнить этого жилья с моими чудными, чистыми уголками у прежних хозяев. Ела я довольно недурно, но приходилось довольствоваться тем, что я находила в одной сорной куче отбросов. На глаза людям я старалась не показываться, так как ясно слышала раз гневный голос хозяйки — в избушке жило двое: какой-то старик и женщина.

— A y нас здесь, я вижу, завелась где-то крыса, — ворчала старуха. — Уж, и попадет же ей от меня поленом! Только бы увидать…

Это был один из тех случаев, когда я убеждалась в великой пользе знания языка людей. Ведь, привыкнув к былому хорошему обращению со мной, я могла бы, не зная характера моих новых хозяев, прямо явиться к их столу, по обычаю в избушке лесника. И быть бы беде!

Так как мне, во что бы то ни стало, надобно было пережить в тепле суровую зиму, то я терпела все относительные неудобства и считала их временными.

Дни моей жизни на этом новом месте были настолько нерадостными, а сама зима нескончаемой и однообразной, что я опускаю описание всей этой части моей жизни и перехожу прямо к тому случаю, когда я в один из ранних весенних дней покинула мало гостеприимное убежище и отправилась в новые странствия, на этот раз уже совершенно неожиданные.

Всю зиму я каждый день, и притом почти в одно и то же время, слышала какой-то грохот, который глухо приближался к избушке, внезапно настигал ее и затем, умчавшись, замирал где-то вдали. Конечно, я скоро узнала причину его. По дороге насыпи, которая в противоположность прежним, виденным мной, имела по бокам не впадины, а выступы из твердого железа, то и дело неслись огромные чудовища, напоминавшие видом огромных змей, но явно состоявшие из целого ряда избушек. На таких же колесах, как у телег. Голова таких чудовищ торчала вверх, имела какой-то угловатый вид, дышала дымом и огнем и пронзительно свистела. В этом свисте, сколько я ни прислушивалась, я не могла разобрать никакого значения. Все, что можно было допустить, судя по некоторым признакам, это слова: «Это я, берегись!»