И, смеясь, хозяин захлопнул книгу перед моим носом, мигнув двум девочкам. Это означало, что, по его мнению, я ничего не поняла.

— И еще скажу, — обернулся вдруг ко мне хозяин. — Вместе с черной крысой вы изволили распространиться вслед за человеком решительно по всей суше, и теперь почти нет места, где бы не было вашей сестры или брата. Всюду вы продолжаете вашу странную войну с черной крысой, но это уже касается только вас, а мы, люди, очень огорчены распространением одинаково, как вашим, так и черной крысы, Но этого вы уж, конечно, не поймете!

И хозяин добродушно засмеялся вместе со своими девочками.

Он ошибся! Я не только от слова до слова все поняла, но и много извлекла полезного из его речи. «Нет места, где бы не было крыс», я принадлежу к «пасюкам, или рыжим крысам, которые гораздо сильнее черных»… да это такие новости, которые ошеломили бы хоть кого из крысиной породы!

Значит — всюду, где живут разные, самые диковинные звери, неизменно живут и крысы. Значит — нет уголка на земле, где бы крыса не нашла себе крова и пищи. Для рыжей крысы все места тем более пригодны, что она встретит везде или своего же собрата или слабейшую черную крысу…

Я задыхалась от волнения… К какой породе я принадлежу! Крыса — чуть не царь в природе!

Каковы же были мое удивление и мой восторг, когда из вечерней беседы хозяина с детьми, продолжавшего тот же разговор, я узнала, что есть еще и водяные крысы, хоть несколько и иной породы, чем наша, что наша порода пасюков тоже не боится воды, и, если случится при невзгоде жить у воды, пасюки прекрасно ныряют, плавают и даже ловят рыбу.

Ура! После человека крыса-пасюк, очевидно, способнейшее из существ, населяющих мир. И я принадлежу к этому благородному племени! К чему же была эта насмешка хозяина, обыкновенно такого милого и добродушного?

Я была тогда, хоть и неглупая крыса, но все же не такая опытная, как теперь. Теперь же, после своих добро- и злоключений, вижу, что в ряду живых существ крыса далеко не занимает второго места после человека. Место ее скромное, в отряде грызунов, а таких отрядов много, очень много среди млекопитающих животных.

Человек же стоит, действительно, во главе, да и не одних млекопитающих, а всего живого мира…

В скромной старости своей я склоняюсь перед величием человека и не мню себя близкой к нему. Делаю это спокойно, без зависти и досады. Всякому свое место в дивной, чудной, очаровательной природе…

С того времени, как я услышала столько нового о крысах, я стала вдвое внимательнее к вечерним беседам хозяина с девочками. Но про крыс они больше уже не говорили, и я слышала только речи о других животных, что меня уже мало интересовало.

Я заскучала и так сильно, что это заметили даже люди. Мне стало тесно в моем помещении; я стала ощущать пустоту в моей беззаботной жизни.

Видя меня грустной, задумчивой, хозяин и его дети пробовали всякие средства развеселить меня. Они клали мне в изобилии лучшие кусочки крысиных яств, обращались со мной особенно ласковым тоном, ставили мою клетку ближе к другим зверькам, например, к кроликам меняли даже комнаты и, в виде, должно быть, особенно действительного средства, ставили чаще мою клетку в детскую.

Ничто не помогало.

— Хруп захворал! — решили все, и если бы мне было до того, то я, конечно, особенно бы оценила грусть моих маленьких хозяек.

— Миленький Хрупчик, — говорила мне Нюта. — Что это с тобой сделалось? Я не знаю, что бы я сделала, только бы ты поправился и стал опять веселым и добродушным.

— Дорогой Хрупушка, — говорила тут же Вера, — я отдам тебе все вкусные порции моего обеда, только будь добрым: выздоравливай поскорее!

Я не выдержала — подошла вплотную к этим миленьким личикам и слегка поиграла своими усиками, но и это уже вызвало в моих девочках живую радость.

— Умный, Хрупчик, умный, — заговорили они обе, и их пальчики пролезли через прутья, чтобы пощекотать мою шерстку.

Но я продолжала хворать, т. е. правильнее — томилась грустью.

Я стала избегать даже взглядов и подолгу просиживала в своем ящике, думая думку и выходя только немножко попробовать чего-нибудь съестного — ровно столько, чтобы не умереть с голоду.

Однако голова моя не бездействовала, и я в своем одиночестве обсуждала думу за думой: как победить мое неожиданно явившееся тяжелое душевное состояние?

То была тоска по свободе, спавшая во мне дотоле. До сих пор, занятая своим самообучением, я почти не имела времени для тоски. Теперь, когда я постигла живую речь творений, и передо мной развернулся мир, еще более заманчивый и интересный, я, так сказать, сама себя заключила в новую душевную тюрьму, раскрыв всю прелесть познания себя, осужденной на вечное заключение вдали от мира, который научилась познавать.

В то время, как мое племя покорило всю сушу и даже воду, я, самая любознательная из крыс, осуждена жить подаянием и судить о прелести жизни, не имея возможности сделать более пяти шагов в каждую сторону от ящика!

Надобно было придумать какое-нибудь лекарство от этой удручающей тоски. Такового в пределах тюремной жизни я не обретала. Оставалось одно, самое верное средство… бежать. Об этом было легче подумать, чем исполнить.

Но я уже говорила, что мне стоило только наметить цель, и я уже от нее не отступала. Бежать — стало целью моей жизни, и мне нужно было, во что бы то ни стало, найти средство осуществить ее. Упорно и точно взвешивая все обстоятельства, я занялась составлением голове своей плана бегства и то, что находила возможным для себя, прочно закрепляла в памяти, решив в точности осуществить это на деле.

Мало-помалу в голове у меня созрел весь план от начала до конца, и, когда я, наконец, все окончательно обдумала и пришла к точному решению, я в первый раз после двухнедельной тоски основательно поела любимого моего блюда, жареной ветчины.

— Хруп выздоровел! — раздавалось всюду после этого дня и говорилось даже гостям, которые ходили смотреть на меня, как на заморского зверя.

— Да! Хруп выздоровел… но тою же болезнью, хотя может быть, не надолго, заболеете скоро все вы, мои добрые люди, и больше всех, конечно, те, кто больше меня любил, если только тоска по маленькой, ничтожной крысе может стать чувствительной. Что делать! Чувствую, что я создана для лучшей жизни, что меня ожидает что-то новое, положенное судьбой на мою долю, и я должна пережить еще целый ряд перемен в моей жизни…

С следующего дня я приступила к осуществлению моего плана.

VIII

Собственно говоря, я должна была разрешить два вопроса: как убежать из клетки и как выбраться из дому, минуя всех возможных врагов, вроде Матюши, не перестававшей смотреть на меня прежними злыми глазами, и Гри-Гри, которая, судя по ее обращению с Ворчуном, готова была сцапать и меня зубами… просто из озорства. Важнее всего было высвободиться из клетки, но для этого, согласно моему плану, я должна была ждать случая, а пока приобретала и обстоятельно удерживала в памяти все те сведения, которые были мне необходимы для успешного бегства.

Я серьезно занялась изучением расположения комнат, по которым должна была убежать. Их порядок я уже сообразила: время моей мнимой болезни не пропало даром. Перешарив в голове все впечатления от путешествий моей клетки по разным комнатам, я уже наметила главный путь. В особенности я старалась припомнить подробности нашего переселения из дома в дом.

Как я была рада, что обладала такой чудной памятью! Немного труда стоило мне, чтобы восстановить этот переселенческий путь вновь в голове. Конечно, для меня теперь важно было знать путь только по новому дому, поэтому я и не припоминала дороги по прежнему жилью. Как сейчас помню, беседуя со мной, хозяин, выйдя из старого жилища, шел сначала по березовой аллее, которую я видела из окна прежнего кабинета. Потом он вышел на берег пруда и по такой же аллее, но обставленной с одной стороны уже другими деревьями (ветлами), пошел налево до красивого узорчатого забора с каменным низом. Отворив калитку, он вошел в садик, поразивший меня своей красотой. Всюду виднелись пестрые клумбы красивых цветущих растений. Выйдя по дорожке на песчаную площадку, мой хозяин начал подниматься по широкой каменной лестнице на большую каменную веранду с высокими белыми колоннами. Постояв с минуту на веранде, он отворил стеклянную дверь и вошел в большую залу, в которой, как я тогда еще обратила внимание, гулко раздались его одинокие шаги. Из залы он повернул под какую-то арку без двери и, пройдя освещенный коридор, свернул еще раз. Отворив тяжелую, темную, двустворчатую дверь, он внес меня в кабинет.