«Эй! — хором протянули голоса машин. — Баргузин, пошевеливай ва-а-а-ал... молодцу плыть недалечко».
...Это маленькая история, но сквозь нее просвечивает время.
Мы к вам пришли
Рассказ «Мы к вам пришли» опубликован в «Литературной газете» 28 апреля 1971 года.
Его долго искали, потом нашли. Все вокруг было переворочено, продырявлено, размолото и перемешано. Ни одного целого предмета, где уж тут уцелеть человеку! Он лежал на животе, неловко подвернув голову, и грязная ушанка, припудренная взрывом, закрывала его затылок и шею. Крови не было.
Маргарита заплакала. Все сняли шапки.
Потом пришли медицинские девочки и доктор. Доктор отбросил грязную ушанку — шея и затылок были целы. Убитого осторожно перевернули на спину и увидели лицо белого цвета. Всех несколько шатнуло, но потом поняли, что это всего лишь мел.
Доктор встал на коленки. Расстегнул ему телогрейку, потом гимнастерку. Тогда покойник открыл глаза и схватил доктора за руку.
— Ты что, — испуганно спросил покойник. — Ты что?
— А ты что? — обалдело спросил доктор.
— Сплю, — сказал покойник. — У меня увольнительная... Шапка где?
Потом приподнялся и стал шарить вокруг, отыскивая шапку.
Ну, тут Маргарита закричала по-немецки непонятные слова: «Хенде хох, цурюк, бутерброд», — и с разбегу прямо прыгнула на него и стала целовать в обе щеки. И там, где она его целовала, были розовые сердечки неправильной формы — не то рождественская открытка, не то девятка червей. И так она его облизывала и рыдала, а солдаты говорили: «Вот это да», медицинские девочки ревниво улыбались, а покойник дерзко хохотал.
Потом он сказал:
— Да погоди ты, Вероника жива?
— Я! Я!... — закричала Маргарита.
— Да не ты... Девка-то жива?
— Я! Я!.. — кричала Маргарита.
И тогда доктор дал ей понюхать нашатырного спирта.
Ну, был полный триумф, конечно, и дальше рассказывать неинтересно. Тем более, что салютов не было, а триумф дальше развалин водокачки не распространился — увял через пять минут, и все разошлись по делам дня.
Все думали, что он огромного роста, а он был маленький и честолюбивый, и это понуждало его вести двойственную жизнь.
Однажды он влез на косо поваленный додж-три-четверти и написал: «Мин нет. Петров». А потом разбитую машину оттащили с тротуара, и вышло так, что писал дядя аж под два метра ростом. Над ним смеялись те, кто знал, что он чересчур из себя низкорослый, но он вовсе не слышал этого. Он слышал в наушниках только гудение взрывоопасных предметов и голос своего честолюбия, которое толкало его писать «Мин нет. Петров» на двухметровой высоте. Потому что он хотел, чтобы когда он ошибется и его накроет черная вода, то в памяти людей пусть уж останется гигант-сапер. В памяти людей, в памяти людей, «Проверено. Мин нет. Петров», писк гетеродина в наушниках, нам нечего ждать милостей от природы, взять их — наша задача, идти на запад и расставлять на расчищенном пути самому себе кратковременные памятники: «Проверено. Мин нет. Петров». Ну какая разница — два метра его рост или метр шестьдесят без головного убора — и всего-то честолюбия у него на сорок сантиметров, господи! Какие пустяки, если мин-то действительно нет, а ведь человек разминировал Европу.
— Петров!
— Я!
— Увольнительная... Кузнецов!
— Я!..
Ну, про других мы рассказывать не будем. Неинтересно.
А Маргарита была худая, красивая, туфли без каблука, подол рваный — пробиралась через подвалы с Вероникой на руках, и еды никакой...
Была в Москве после войны такая история. Фамилий не называю, поскольку люди все здравствуют. Поступил в театральное училище демобилизованный солдат. Учиться на артиста. Зима наступила совсем прохладная, и преподаватель узнал, что нет у него ничего зимнего, лязгает зубами в плащике на рыбьем пуху любимый ученик, талант. Преподаватель дал ему шубу — носи. Носит. Потом перестал носить. Опять зубами лязгает. «Где же шуба, сапер, пропил? — спросил учитель. — Почему зубами лязгаете?» А ученик объяснил, что у них в общежитии есть собачка, а теперь она народила щенят и выбрала для своего гнезда его шубу, и ему теперь неудобно, не может он вытащить из-под них всех, из-под матери и из-под щенят, эту шубу... «Их много, а я один», — сказал ученик. А учитель и многие другие люди вот уж сколько лет помнят эту историю. Фамилий не называю, люди благополучно здравствуют. А ученик этот теперь очень хороший киноактер, и все его знают по ролям, потому что в них сквозь чужие слова, которые он произносит, просвечивают его собственные.
Темная клетушка со сводчатыми стенами была набита своими, а там, наверху, над подвалами, слышались взрывы гранат, автоматная стрельба и чужие русские крики. Потом все затихать стало. «Цум тойфель, — сказал старик с саквояжем. — Цум тойфель». Надо было сидеть здесь хотя бы до ночи. А там уже думать, как быть. Но девочка, Вероника, все плакала, ей хотелось есть. Боже мой, зачем все это, весь этот ад?.. Майн готт... только бы пронесло... только бы прошло мимо... Маргарита попросила у старика немного еды для ребенка. Старик захлопнул саквояж. «Цум тойфель», — сказал он. «Майн готт, только бы принесло, только бы прошло мимо... Нет, не пронесло, не прошло мимо... Вот оно...»
Распахнулась дверь от удара ноги, и ворвался русский. Он закричал что-то и указал автоматом на дверь.
— Шнель! Шнель! — закричал он по-немецки и опять указал автоматом на дверь.
Но никто не двигался, конечно.
— Шнель! — закричал русский солдат и дал очередь над головами людей.
И тогда они, дрожа, начали проходить в темноту миме него — все равно... там ли... здесь ли... Только Маргарита не пошла — у нее дочь на руках.
— А тебя что, не касается?.. Да живее ты... Господи, мучение с вами! — закричал солдат Петров, тот самый, помните: «Проверено. Мин нет. Петров»?— и схватил Маргариту за худую руку. Она дрожа смотрела на него огненными, незащищенными, ненавидящими, огромными глазами, которые были красивые, и вырвала руку, прикрывая дочь.
— И ребенок здесь? — вгляделся двухметровый гигант, честолюбец. — А ну, давай сюда девку!
Вырвал ребенка из рук немки и быстро шагнул в туннель.
— Найн! Нанн! — закричала Маргарита какие-то свои, немецкие слова и побежала за ним.
Петров несет кричащую девочку по туннелю, а Маргарита бежит рядом, кричит: «Найн! Найн!» — и хватает Петрова за локти.
— Живей давай, живей... Последние остались, — говорит Петров, прибавляя шагу.
Тогда Маргарита забегает вперед, падает на колени, обхватывает его за ноги и плачет горестно.
— Вот дура... Ну вот дура, — с отчаянием говорит Петров. — Вставай, тебе говорят... Тихо, не шуми, руих... — говорит Петров и пытается поднять ее одной рукой.
Но Маргарита бьется в ногах у Петрова, и девочка плачет, и вообще все плохо в этом проклятом туннеле.
— А, черт... — говорит Петров. — Что мне с вами делать? Зальет нас... Трубы прорвало, потонем... Мы здесь последние остались, понимаешь'? — говорит он, глядя в безумные глаза Маргариты. — Ну будет, будет, — говорит он, гладя ее по голове. — Слышишь, вода? — он показывает пальцем себе на ухо, потом на туннель. — Вода, слышишь? Вассер... Понимаешь, вассер?..
Маргарита проводит рукой по лбу, поворачивает голову и прислушивается. И тогда становится слышен вкрадчивый плеск воды. И становится видно, как пыльное живое зеркало медленными, ленивыми толчками приближается к ним. Вот когда страшно-то... вот когда страшно...
— Бежать надо, — говорит Петров, показывая на воду. — Шнель, шнель!
Он бежит. Маргарита рядом с ним, исподлобья поглядывая на его красное лицо. А девочка плачет, освещаемая светом проломов в потолке туннеля. Они добегают до развилки и останавливаются.