— Скажи, правда, что ты взял подачку?

— Может, и правда, а тебе какое дело? Ты что, самый умный, что ли? Отпусти, слышишь!

Он вырвался и влепил пощечину «бестолковому парню». А тот и глазом не повел, только погнутый козырек кепки съехал назад. Сиверекиец, как огромная глыба, двинулся на хамалбаши. Старшина подался назад, щелкнул складной нож. Сиверекиец медленно приближался. Вдруг ловким движением он схватил руку хамалбаши и сдавил ее. Нож выпал. Лицо хамалбаши перекосилось от боли, он согнулся в три погибели, рухнул на колени и захрипел, как раненый бык.

Он был побежден и теперь извивался у ног сиверекийца и его товарищей. Сиверекиец нагнулся, поднял нож, переломил его и протянул бывшему старшине.

— Держи, — презрительно бросил он и повернулся к товарищам. — Этот предатель нам больше не нужен, ребята! Будем обходиться сами! Что заработаем, разделим по-братски. Идет?

— Идет, идет!

Заложив руки за спину, накинув на плечи пиджак, сдвинув на затылок повернутую козырьком назад кепку, он не спеша зашагал впереди своих товарищей по освещенной электрическим светом улице.

Неджати

Он сидит уже семь лет.

Вечерами, когда обитатели камеры располагаются на нижних нарах и начинают рассказывать всякие похабные истории, он обычно лежит на своем узком топчане и читает книги. Как правило, это книги о жизни великих композиторов и музыкантов или рассказы Горького. На стене, в углу, над самым топчаном, большими буквами выведено углем: «ШАЛЯПИН — МАЛЕНЬКИЙ ПЕШКОВ — ГОРЬКИЙ». Поэтому над ним часто подшучивают и называют «Маленький Пешков», а Нури по прозвищу «Японец» зовет его «Шаляпин». Надзиратель при упоминании его имени всегда делает злое лицо и заключает: «Намык Кемаль — вот он кто! Опять у него книги под топчаном?»

В таких случаях Неджати не спешит с ответом. Он спокоен и невозмутим, как классическая статуя, сходство с которой подчеркивают правильные черты лица и длинные вьющиеся волосы, всегда, правда, слипшиеся от грязи. На нем большой, не по росту пиджак, подаренный ему несколько лет назад одним отбывшим срок заключенным, огромные солдатские башмаки и рваные брюки с заплатами на коленях. И все-таки он восторженно любит жизнь и людей.

Когда переносить насмешки товарищей и надзирателя становится невмоготу, он отворачивается и снова забивается в свой угол.

— Можете скалить зубы, сколько вам угодно! — подает он оттуда голос. — Вам смешно, что я не курю гашиш и не лезу в драки?

— Простите, Неджати-бей. Не соблаговолите ли сказать, какое у вас образование? — с издевкой спрашивает старший надзиратель.

— Я рабочий, — серьезно отвечает Неджати. — Мне надо было зарабатывать на хлеб, поэтому я не имел возможности ходить в школу.

— Неужели не окончил даже начальной?

— Не окончил…

— Может, хотя бы два класса?

— Нет…

— Ну хорошо, скажи тогда, что ты вычитал в этой книге?

Неджати, опустив глаза, соображает, как лучше ответить. Можно, конечно, отбрить надзирателя. Но сделать это надо так, чтобы не очень разозлить его. А то, чего доброго, разгонит всех по местам.

Неджати сидит в тюрьме несколько лет. Помощи ему ждать неоткуда. Ни отца, ни матери у него нет. Ни в тюрьме, ни на воле он не может позволить себе жить, ничего не делая. В тюрьме он вынужден выполнять самую грязную работу. За это ему, как и другим заключенным, государство дает тюремный паек. Два раза в неделю, в дни свиданий, Неджати получает от посетителей бакшиш за различные мелкие услуги. Это, пожалуй, его единственная привилегия…

— Ну скажи, что же ты все-таки вычитал? — продолжает допытываться старший надзиратель.

Неджати молчит.

Но однажды он не выдержал:

— Эту книгу написал такой же человек, как я… Рабочий человек.

Надзиратель расхохотался:

— Что ж, выходит, он тоже был неграмотный, как и ты?

Неджати злится на надзирателя. Но в то же время ему жаль его, как и всех этих темных, неграмотных людей.

— Выходит, Неджати-бей, — с издевкой продолжает надзиратель, — неграмотные тоже могут писать книги? Зачем же тогда все эти школы и всякие там институты? Позакрывать их надо!..

Неджати молчит. Надзиратель насмешливо смотрит на него, ожидая ответа. И не только надзиратель, все, кто слушает их разговор, смотрят на Неджати с улыбкой и ждут, что будет дальше.

— Написал бы и ты какую-нибудь книгу, — заключает надзиратель, прежде чем оставить его в покое.

Неджати уже и сам давно думает об этом: «Ведь многие писатели сначала были неграмотными. Сами научились читать и писать… Читали где придется: в пекарнях, кочегарках. А потом книги стали писать… Придет время — я тоже напишу книгу… Обязательно напишу!..»

Да, он должен рассказать о дураках надзирателях, о всех этих людях, которых он так хорошо знает…

— Орхан! — обратился он как-то ко мне. — Если бы ты знал, как я зол!

— На кого?

— На самого себя…

— За что?

— За то, что до сих пор не могу приучить себя не злиться на них. Жалеть таких надо, а не злиться.

— А ты не принимай их слова слишком близко к сердцу… Правда, иногда я и сам переживаю за тебя. Злюсь на тех, кто к тебе пристает…

— В самом деле? — спрашивает Неджати, вцепившись в мой рукав. — Ты правду говоришь? Ты тоже на них злишься?

— Чему же тут удивляться? Я живой человек. Или ты думаешь, у меня железные нервы?

— А скажи, Орхан, они тоже злились?

— Кто они?

— Ну они… Маленький Пешков, Шаляпин?

— И они иногда злились… Ведь они тоже живые люди…

Внезапно оживившись, Неджати начинает меня упрашивать:

— Орхан, давай мне книги. Я хочу прочитать их как можно больше и все-все узнать!..

Он брал у меня книги и с жадностью набрасывался на них. А прочитав, опять подходил — взлохмаченный, грязный, с покрасневшими глазами.

— До чего хорошо написано, Орхан! — с жаром говорил он. — Просто здорово!

Он запускал свою пятерню в грязные волосы и возбужденно продолжал:

— Хочешь, Орхан, я пропою тебе сейчас Девятую симфонию?

И Неджати начинал петь…

Он начинал совсем тихо, затем, все более и более возбуждаясь, переходил на высокие ноты, самозабвенно отдаваясь звукам. Глаза у него начинали блестеть и наконец закрывались, словно боясь вылить накопившиеся в них слезы. В такие минуты Неджати был на вершине вдохновения. Голос его звучал все сильнее и сильнее… Но тут в дверях неожиданно появлялся надзиратель со своим помощником.

— Это еще что за новости?! — орал надзиратель. — Церковь тебе здесь, что ли?

Неджати сразу умолкал и, опустив голову, направлялся в свой угол, сопровождаемый насмешками заключенных…

Однажды он мечтательно сказал:

— Эх, Орхан, была бы у меня любимая девушка! Да такая, чтоб умела играть на скрипке… Она бы играла, а я ей тихо подпевал… А потом… Потом мы сидели бы и смотрели друг другу в глаза. Я бы к ней и пальцем не прикоснулся!

— Что же у вас из этого получится?

— Не знаю… Просто, читая Горького, я заметил, с каким уважением он относится к женщине… Помнишь, когда он работал в пекарне? Как-то его товарищи пошли в публичный дом, а он стоял на улице и ждал их. Ему тогда было очень стыдно за своих товарищей…

В мире шла война

— Прибыли пересыльные!

Перескакивая через ступени, мы вчетвером побежали вниз по каменной лестнице. Мы их давно ждали.

Мы — это Неджати, Кости, Боби Ниязи и я, все заключенные. Кости и Неджати получили по восемь лет за попытку ограбить кассу кинотеатра на Бейоглу. Боби Ниязи сидел за торговлю наркотиками. Правда, по его словам, он торговал только контрабандой — камнями для зажигалок, а банку с гашишем ему подсунули в карман приятели во время облавы. Вот и получилось, что сидеть пришлось за наркотики.

Заключенных, пересланных в нашу тюрьму из другого вилайета, было ровно триста человек. Прикованные наручниками к толстой железной цепи между ними, они входили во двор по двое. Вид у них был мерзостный: грязные, босые, оборванные, заросшие щетиной, со спутанными, слипшимися волосами.